arkham ahsylum

Короче я тут как-то случайно написала Мисти/Корделию.
Ну как Мисти/Корделию... Если вот представить, что дело было в Готэме, и Мисти, подобно Харли Квин, пришла в Аркхам на стажировку, а там вместо Джокера её ждала Корделия...
При этом это ещё и внутре-ахсный кроссовер, потому что ПОЧЕМУ НЕТ
И оно на английском.
Айм сорри

Foxxay, R, pwpwp, полный трэш, угар и какие-то поиграть словами

Needle in the Hay

@темы: фемслэш, фанфик, combustible lemons, american horror story

---

Фмоб

Взяла идею у  Застрели меня тапочкой, милая
В основном потому, что в конце 2013 мальца зависла, что же я вообще смотрела А учитывая, в каких анналах я нахожу все эти фильмы, вероятность вспомнить откуда что куда зачем крайне, как говорится, мала

1-11

1. Магнолия, 1999

>>>

Мне очень понравилась "Нефть" Андерсона - во-первых, там Джонни Гринвуд со своим болезненным саундтреком, во-вторых - очень маленькое количество диалогов и аскетичность в выразительных средствах, как я люблю; ну и в-третьих - это фильм про Америку в лучшем - читай, худшем - смысле слова.
Магнолия же нечто вообще совершенно другое; она ближе по ощущениям к последнему андерсоновскому "Мастеру", которого я, каюсь, не досмотрела от лени. Но Мастер всё равно ближе по общей немногословности и линейности к Нефти, чем к Магнолии, которая представляет собой охуеннейшим образом скроенный водоворот событий под бодренькую музыку. Тут даже дело не в сюжете и не концепции, которую использовали и до Андерсона, и буду использовать после, тыча пальцем, что случайности не случайны; тут дело именно в том, как снято - и это просто виртуозное действо, логичное и почти правдоподобное, местами даже слишком пронзительное, местами смешное; хотя в какой-то момент я всё-таки немного утеряла нить Но дело скорее в моей невнимательности и усталости от более чем двух часов на тот момент повествования (всего три), чем в огрехах Андерсона. Искать их сил не было.
А ещё тут обожемойкаквыменяраздражаете Джулианна Мур и Том Круз, которые, засранцы, так играют, что я даже забываю, насколько они мне неприятны. И, естественно, Филип Сеймур-Хофман, из-за которого я собсно смотрела. Милейший человек, охуеннейший актёр.
В общей сложности фильм на 8/10. Я неусидчивая жопа, может там 10/10, но я всё проебала.

2. Снежный город, 2010

>>>

Адская штука. Реально адская. Наверное, будь она снята американцами, было бы не так, но это австралийское кино в самом худшем - читай, лучшем - виде.
Где-то на середине захотелось застрелиться. Ближе к концу это желание переродилось в желание апатично себя колечить. В конце было чувство, что это меня закатали в бочку.
Я даже не скажу, чем именно фильм тяжёлый; но он такой с первых кадров. То ли дело в съёмке; то ли в сюжете; то ли в антураже; то ли в иногда возвращающейся в голову идеи, что это на основе реальных событий - хотя в моём случае последнее исключено, потому что мне серьёзно абсолютно всё равно что там да как; я не сильно отождествляю мир, в котором живу, с тем миром, где Бантинг закатывал людей в бочки. То есть, мир-то один и тот же, но мне как-то всё равно. Поэтому, я списываю на совокупность остальных фактов + очень... упоротые актёры. Не знаю как описать. Просто австралийский фильм.
Мне почему-то на протяжении всего его казалось, что вот как-то так должен был бы ощущаться и Район №9 и следующий за ним Элизиум. Наверное, это немного шовинистично - я не отличаю Австралию от ЮАР; но, по сути, отличать особо и нечего. Особенно в контексте Сноутауна.
7/10, но мне теперь от фильма никогда не отмыться.

3. Девять, 2009

>>>

Охуенно странная штука. Я смотрела как-то через силу; да и в принципе, не моё. Собсно всё, что могу сказать
7/10

4. Valhalla Rising, 2009

>>>

Мне все и вся говорило, что это будет как минимум странный фильм - начать хотя бы с того, что на него ссылались в срачике про Примесь. Но я почему-то всё равно до последнего была уверена, что передо мной как бы исторический суровый брутальный фильм про викингов.
По поводу суровости и брутальности я не сильно ошиблась, атмосфера здесь ебать какая вдобавок к вскрыванию брюха пальцами с последующим вываливанием кишок на землю. С историчностью дело другое, потому что это внезапно оказался артхаус, ближайший - и самый очевидный, судя по количеству упоминаний - аналог которому джармушовский "Мертвец" - которого мне наконец надо досмотреть в этом году, ну серьёзно
В принципе, если сравнивать с двумя разами, когда я пыталась посмотреть "Мертвеца", Вальгалла либо проще и попсовей, либо мне просто больше по душе фиорды, чем пустыни. Либо же (зная примерно, как и зачем снимает свои фильмы Джармуш) Вальгалла просто более дружелюбна к зрителю и снята в первую очередь именно для зрителя. В остальном медленные путешествия в мир мёртвых с потрясающими ракурсами и звуковым сопровождением где-то, видимо, рядом. Энивей, мне очень понравилось, Миккельсон прямо ДА. Эпизод с коллективным безумием просто великолепен.
9/10

5. Лимб, 2013

>>>

Это второй фильм после Дома забытых вещей, который заявлен как ужастик, а на деле представляет из себя странную, совершенно мне непонятную попытку поиграть в нео-Линча. В принципе, можно сказать, что и Рефн в "Вальгалле" играл в Джармуша, но там как-то была идея, был нарратив и вообще чувак явно был влюблён в свою работу.
Лимб - и Дом, который я жалею, что не могу забыть - совершенно вторичны, и в случае с Лимбом это странно, потому что Винченцо Натали все называют "концепутальным" режиссёром, а мне хватит хотя бы Куба, чтобы примерно понять, в каком направлении он вообще двигается. Зачем он снял "Лимб", который, грубо говоря, представляет собой смесь Дня Сурка, Других и Кошмара на улице Вязов с умной девочкой-подростком в качестве главного героя, при этом сдобренный странной абсурдистской атмосферой, я не очень понимаю.
Может быть, Линчу и его наработкам действительно лучше остаться в эпоху зернистой плёнки, молодой Наоми Уотс и искреннего удивления и непонимания его историй.
В ашди даже лучшие из его находок, даже повторенные шаг в шаг, перенесённые даже с любовью, не смотрятся.
6/10

6. Хоббит: Пустошь Смауга, 2013

>>>

Я разрушила традицию в зачатке, на первое января схватив простуду и отказавшись идти, как полагалось, в кинотеатр, поэтому жила как отшельник, не очень понимая шуток про Трандуила и Леголаса и странно поглядывая на фотографии гримасничающего Бенедикта.
В итоге, когда Гэвин выложил демо песни по Хоббиту, пошла искать, ибо заебало быть в неведении, и откопала паршивого качества скринер Но другого нет. В любом случае, не знаю, как в дубляже, но в оригинале просмотр свёлся к восторгам по поводу дракона. Потому что, серьёзно, я ради того и смотрела
Но вообще, если говорить о фильме, то я верю, что он очень красивый, и я вижу собственными глазами, с какой любовью его лелеет Джексон - но он затянутый. Да, даже имея возможность, я почти не перематывала, но в основном потому, что боялась пропустить что-то важное. В итоге-таки пропустила прибытие эльфов в Лейктаун, но не существенно. Я понимаю и чувствую счастье Питера от возможности сначала крупным кадром снять пчёлку, а потом козочку, а потом покружить над очередным горным массивом Новой Зеландии; но я устала даже сидя дома, где я могла прерваться и попить чаю, и это было в оригинале, так что я местами пересматривала по нескольку раз просто чтобы послушать, насколько охуенно звучит любая реплика Гендальфа или Трандуила. Реплики Смауга потом отдельно переслушивала сидела; хоббит явно повторяет судьбу Стартрека, который на кадрах с Ханом, Маккирками и Споком я от частого пересмотра знаю наизусть.
В общем, совершенно не объективно после домашнего просмотра Хоббит где-то на 7.5/10. Подозреваю, что кинотеатральная версия была бы на 8 - 8.5, но её бы для меня убил дубляж.
Первый к слову был на таком же уровне, имхо. Ну не толкиенист я, щито поделать.

7. Голодные игры: И вспыхнет пламя, 2013

>>>

Это я тоже проебала в кинотеатре, потому что то ли у меня был приступ, то ли просто похуй было, но я так и не сходила и не сводила мать, которая просилась.
Если коротко, то я не переживу следующую часть - помимо блядской голосины Лоуренс, от которой мне, как аудиалу, в хорошем смысле дурно, охуенной Джоанны, пиздецгдетебятакогородилиобаятельного Харрельсона, горячо и страстно любимого мной, как я уже говорила, Филипа Сеймура-Хоффмана, Джеффри Райта, который похуй кого играет, вы слышали его голос? - и самой мякотки в виде смерти, страданий и разрушений, в третьей части будут ещё как минимум Джулианна "я тебя терпеть не могу, но чёрт бы побрал твою актёрскую игру" Мур, девушка из "Игры престолов", которая с новой причёской похожа на молодую и менее ушастую версию Кейт Хадсон и божественно упоротая Лили Рейб, которая... ну... давайте просто согласимся, что ей бы надо стать вторым Урбаном после этой роли.
В общем, боюсь, из зала меня унесут
Вторая часть намного лучше первой; Джен после Silver Linings смотрится как-то по-новому И ЕЁ ГОЛОС ГОСПОДИ ТЫ БОЖЕ МОЙ ПОЧЕМУ ТЫ ЛИЦОМ-ТО НЕ ИГРАЕШЬ ТАК КАК ИМ. То, как я шипперила Джонисс в книге теперь возведено в степень, потому что - ну вы видели все эти моменты, где Китнисс и Джоанна вместе в кадре? Это же очевидно меня вырастили шипперы маккирка
Финник, что самое смешное, нифига не попал в моё представление, но с этим можно смириться; Битти явно был кем-то вроде Руди из Almost Human в моём воображение, но Джефф Райт настолько охуенный актёр, что, опять же, абсолютно плевать. Сноу стал ещё более противоречивым, чем в книге - во многом потому, что Сазерленд сыграл не так однобоко и мерзко, как в книге, и я уже, правда, зная наперёд концовку, проникаюсь к нему если не сочувствием, то пониманием.
В целом, всё довольно бодро и трогательно, в меру дарк, в меру раздетая Джоанна в лифте. В оправдание надо сказать, что мне и вторая книга понравилась так же средне.
7/10
ОЧЕНЬ жду следующую часть

8. Джек Райана: Теория Хаоса, 2014

>>>

А вот на это в кинотеатр я пошла
Мы ничего не ждали и пошли, в сущности, бесплатно, поэтому нам даже понравилось. По сути, мы вообще шли только для того, чтобы поглазеть на Пайна и чтобы примерно врубаться в кроссоверы/ау Маккирков с Райаном.
В итоге получили средней паршивости достаточно несерьёзный клюквенный боевик - ну Том Кленси, ну чего другого ждать - про хромого Барсика, цирозного Злотопуста Локонса и паралич лицевого нерва Киры Найтли.
А Кэвин Костнер так и не пожертвовал собой ради собаки. А мы ждали.
6/10

9. Свободное падение, 2013

>>>

Собсно, бро посмотрела первой, я просто села на хвост, как обычно. Тем более, что на тумбе, помимо гифок с голыми жопами и напряжёнными немецкими профилями, фильм активно в паре с Жизнью Адель называли кино-лгбт-событием 2013. Кто-то сравнивал даже с Горбатой Горой, и вот тут мы с капитаном немного заволновались.
Но это же европейское кино, поэтому гомофобы наказаны - причём как внешние, так и внутренние. Много трогательных сцен - которых почему-то нет в гифках, зато есть члены, ну да. Есть шикарные двусоставные диалоги, и, что более важно - их почти полное отсутствие в 75% хронометража. Я, как уже упоминалось, очень люблю молчаливые фильмы; особенно если там охуенный саунд-дизайн. Тут охуенный. на самом деле я просто завидую хорошим диалогам, потому что сама их писать не умею.
Годный трогательный по-европейски наивный и по-немецки холодный фильм.
7,5 из 10


10. Холодное Сердце, 2013

>>>

И опять бро смотрела первой, а потом кидала песенки, и я сдалась. Скринер опять был пиздец какого качества, но и этого хватило, чтобы влюбиться в снеговика.
Про фемслэшный инцест и габена-Кристофа сказали уже все, так что я просто покиваю; всё правда, всё Дисней.
И кстати, польская версия самая лучшая... или я просто люблю Польшу и польский язык ввергает меня в такой экстаз, что-

Но это неважно. ПОЛЬСКА СТРОНГ. И голос у девушки шикарный.
8,5 из 10.

11. Пастырь, 2011

>>>

Как говаривал Сапковский, польскому католику не пристало ругаться матом; он говорил это о сериале по Ведьмаку.
Так вот, адепту Урбанизации матом в отношении фильмов с Карлом тоже матом ругаться не пристало, наверное. Тем более, что ради Карла смотрелось и Карл же там - единственное светлое пятно.
Карл молодец.
Остальное сжечь.
Дотла.
Аргх.

4 из 10

12. Прирождённые убийцы, 1994

>>>

В основном, у меня неплохие отношения с фильмами 80х-90х, иногда я даже позволяю себе поностальгировать о временах VHS и сделать вид, что мне тогда не было 6-7 лет
Забавное дело в том, что я совершенно не помню себя в то время - характер, привычки, отношения с людьми и родственниками, психологические проблемы - зато я прекрасно помню определённые моменты, очень чётко; я могу побродить по воспоминаниям, особенно если почувствую знакомый запах, я могу вспомнить, как ощущались вещи. Самые счастливые из этих маленьких приключений в прошлое касаются мантов, сеги и вот кино.
Но к чему это долгое вступление К тому, что, со временем, очевидно, перспектива меняется, и очень сильно; совершенно по-другому, иногда болезненно по-другому, смотрятся фильмы, которые в детстве были засмотрены до дыр на плёнке; двигаются внутри определённые рычажочки - ну не могу я смотреть мультфильмы и боевики с Арнольдом в дубляже, как не могу до конца избавиться от чувства неправильности, смотря не в дубляже Властелина Колец, хотя это уже 2001. "Денежный поезд" я честно боюсь пересматривать, хотя это один из самых любимых моих фильмов; мне кажется, я просто не переживу
Так вот. Возвращаясь всё-таки к теме. Кино 90х ещё подточено в моём сознании тем, что на него много где ссылаются; на Убийц, в частности, - от "Территории тьмы" Тома Джейна до рецензии на альбом Ланы Дель Рей. Так или иначе, кусками и образам, у меня связалась картинка того, что это будет за фильм.
И она оказалась отличной от реальности.
По-девяностому аляповатое, по-девяностому странно смонтированное, по-девяностому зернистое и слишком насыщенное, по-девяностому грязное, и одновременно с тем почти лицемерно невинное кино. Эксперимент в чашке Петри, какие любили ставить в то время с нарративом и визуальным рядом. Где-то между тем, что можно смотреть с ностальгией и понимаем, и современным, в любом случае более интуитивно понятным, кино.
7/10


13. Гонка, 2013

>>>

Объективно, из всего более-менее мейнстримового, что вышло в 2013 (принимая во внимание тот факт, что Грязь, например, не шла в кинотеатрах в моём городе - но я ставлю её на второе место в топе фильмов прошлого года после "Примеси") именно Гонка - фильм года. Совершенно потрясающий фильм. Он каким-то чудом, будучи спортивным фильмом, биопиком и кино про машины, умудряется избежать всех слабых мест каждого из своих поджанров - никакой биографической затянутости, никакого морализаторства, никакого эксплуатирования автомобилей более, чем того требуют сцены собственного гонок. Даже типичного для спортивных фильмов ощущения победы и вдохновения нет; скорее наоборот, становится, как и герою охуенного Брюля, очень грустно. Фильм не пытается прыгнуть выше своей головы, он просто очень-очень-очень крепкий, очень хорошо сыгранный и нечеловечески красивый.
И кто бы мог подумать, что Хэмсворт такой неплохой актёр.
Охуеннейший фильм, в общем.
9,5/10



14. Далласский клуб покупателей, 2013

>>>

Я не знаю из-за чего я посмотрела его; то ли ради Макконахи, которого за эту роль облизал любой кто мог; то ли ради Лето, которого так же облизал любой кто мог; то ли за вроде как сорвавшуюся номинацию последнего на Оскар, которую тоже как могли облизали, потому что оскар продался толерастам, кококо.
Энивей, я посмотрела и в конце рыдала как побитая шлюха, но со мной такое часто происходит. Я и на Гонке плакала; я не понимаю, как можно не.
Но сам фильм Гонке полная противоположность - медленный и затянутый, статичный, душащий в зачатке любой рождающийся в себе драйв прям сразу. Хороший такой фильм про одноэтажную и трейлерную Америку, про юг - примерно как поздние фильмы Иствуда, коэновские "Старики", если бы там не было Чигура; "Горбатая Гора" на мексиканской границе по настроению и слегка по тематике, и слава богу, что главный герой тут не стал вдруг геем, правда. Суровый честный серьёзный фильм; отличная "история на реальных событиях"; всё дерьмо прям как в жизни.
Но всё-таки чуточку оптимистичнее и человечней.
Чуточку.
Но этого хватает.
8,5/10



15. Her, 2013

>>>

Я технофил. Этим всё объясняется.
Я ждала фильм с момента выхода трейлера, и с тех пор успела ознакомиться с недавними актёрскими опытами Феникса, чтобы начать слегка сомневаться.
Но всё нормально вышло, пизданутый Хоакин для такой роли подошёл в самый раз, хотя во время просмотра не раз подбешивало его косноязычие - что тут, что в "Мастере"; видать, он реально так плохо говорит.
Скарлетт со своим блядским голосом тоже шикарно вписалась, хотя я и понимаю недоумение людей, зачем было звать её при наличии адского количества войс-актрис, включая божественно говорящую слово fuck Лора Бейли, но как смогли.
Подружка Супермена тоже в тему; как и Оливия, но меня немного расстраивает то, как она себя сейчас подаёт - что в Гонке, что тут её роли маленькие и не сказать что важные или сколько-нибудь запоминающиеся - что самое страшное, не столько сюжетно, сколько именно тем, как сыграны. Будем надеяться, разродившись, Оливия возьмёт хоть одну более-менее главную роль; или хотя бы второго плана, а не пятого-шестого, как она делает сейчас. Ну правда, женщина, соберись. А то тебя Райан Мёрфи к себе позовёт, будешь знать. итёрнал траур по Мисти Дэй
В общем, фильм отличный, но... Я технофил Мне показалось, что заданных ему рамок - временных или нарративных, я не знаю - не хватило; истории было тесновато. Не то, что бы я была против камерной фантастики - Луна 2112 была охуенна, например; не то, что бы я была против софт-киберпанка - "Чат" и польская "Комната самоубийц" сработали отлично. Скорее всего, дело именно в том, что тему Her поднимает, по сути, новаторскую, но очевидно становящуюся всё актуальнее или я просто не знаю других примеров, лол, кроме одного эпизода Black Mirror. Может, поэтому она такая несмелая и скромная; может, она просто очень личная - слишком личная, как на мой вкус. Просто ощущение такое, что недодали - фильм при том, что даёт почувствовать свой хронометраж, заканчивается как бы слишком рано и резко.
Но всё равно, он очень, очень хороший. Давайте просто считать, что он - первопроходец.
8/10

запись создана: 05.01.2014 в 00:06

@темы: кино, news, combustible lemons, фмоб

---

i am fire, i am sequel

В общем, случилось тут так, что бро высказала желание почитать сиквел флермионы с ptsd-Гермионой и Флёр под стать.
Ну а что я, не Бартон что ли

Флермиона, пост-хогварст-туннель-ау, флёроцентричность, пвпвп, pg13 if ure feeling dramatic
Прости меня, песенка из Портала. Просто я тебя, кажется, наконец-то поняла.

Exile Vilify

@темы: гарри поттер, фемслэш, фанфик, combustible lemons, флермиона

---

call it a day

Это должен был быть мой новогодний подарок самой себе, но что-то пошло не так, скатилось в пиздец и закончилось пересмотром Upstream Color, под саундтрек которого, оказывается, фик начинает выглядеть более перевариваемым.
Ну да ладно.
На самом деле, это, конечно, подарок всем, кто может им насладиться И в частности  моя прекрасная лама,

потому что

потому что вы всё время читаете, а я каждый раз как идиот смущаюсь от ваших комментариев и думаю, что бы такое ответить, чтобы наладить общение, и вместо этого не пишу вообще ничего мне искренне жаль, что я такой асоциальный мудак .
Если коротко, то это задумывалось как пост-хогвартс флермиона, которая в какой-то момент стала Туннелем, только с Гермионой вместо дядьки из Престолов.
У меня редко получается что было задумано, так что в итоге всё кончилось мной, залипающей на гифки Клеменс и ворчащей, что я же, блин, не люблю французский, он мне летнюю сессию однозначно запорет. Но французам, как всегда, было похуй.
В общем, в какой-то момент фичок пошёл не туда и вернулся уже контуженным, с кучей ненавидимых, но неистребимых (или я просто не умею) условностей, накладываемых всем от фандома до полицейской системы Англии, из-за которых, собсно, всё изначально и скатилось в челлендж как сделать это адекватным.

Флермиона, пост-хогварст-туннель-ау, гермионацентричность, патологическое отсутствие рейтинга.
не вычитано

AS IF IT WOULD HAVE A UNIVERSAL AND MEMORABLE ENDING

Утром радио выплёвывает ей на завтрак к растворимому кофе и подгоревшим яйцам, что сегодня будет день. Гермиона несколько секунд ждёт продолжения; ещё несколько секунд, медленно пережёвывая горький жёсткий белок, раздумывает над идеей стукнуть приёмник вилкой; но решает, что это не к чему, и просто пытается сделать вид, что её не угнетает до возвращения мыслей о повешении ливень за окном и ещё только-только подобравшаяся к восьми стрелка часов. Сегодня будет день; пусть будет.

Смиренно натянув первые попавшиеся вещи и стерев сообщения на автоответчике, Гермиона выходит из дома и идёт на остановку противоположного относительно её отделения маршрута; где-то на нём живёт психиатр, чьё имя она час назад выбрала случайным образом в рекламной колонке. Помимо прочего, он начинает приёмы ровно в то время, когда у Гермионы начинается смена. Она заранее решает, что уронила пейджер в ливнёвку в тот момент, когда её окатил кэб; и всё это случилось на равноудалённом и от дома, и от отделения расстоянии. Простите, лейтенант, сэр, но идти в таком виде несколько кварталов я не могла; я понимаю, сэр; спасибо, сэр.

Её капсулки зелёные; зелёные – как мантия Слизерина, хочет сказать она; зелёные – как глаза Гарри Поттера, хочет сказать она; зелёные как зелёный сигнал светофора, только более изумрудный. Так он понимает. Он приятный, но чем-то напоминает ей глиста; она старается смотреть в пол и не думать о зелёном. Зелёные капсулы; спасибо, конечно, позвоню.

Зелёные, как струйка энергии на кончике палочки от Авада Кедавры. Она качает головой, стряхивая капли дождя себе под ноги. Не надо.

От нужной остановки до отделения совсем недалеко; но по пути от ненужной у почерневшей от недавнего пожара по соседству витрины сидит лысеющий еврей, и он даёт ей за пейджер 12 фунтов вместо 10, когда она просит его быть добрее; 15 – когда она вдруг наклоняет голову так, что синие мешки под глазами выглядят как маска для сна, и начинает играть желваками. Он предлагает ей съесть кошерной телятины, потому что она бледная, а он добрый, но Гермиона отказывается, потому что завтрак уже сделал своё дело, и боль, поселившаяся где-то в солнечном сплетении и похожая одновременно на желудочную и сердечную, развлекает её как может. Уходя, она просит его не выкладывать пейджер на всеобщее обозрение хотя бы пару дней; он подмигивает ей так, будто она – дилер, а у него всё схвачено.

Лейтенант всё-таки отчитывает её; кроме того, он похож на Рона, и каждый раз, видя его рыжую шевелюру, она не может сдержать то ли дрожи, то ли спазма. Кроме того, как и Рон, он, узнав о её неспособности не выдержать возложенной на неё ответственности, скидывает на неё всю бумажную работу. Сидя и тупо глядя на несколько папок с расслоившимися завязками, она прикидывает, где ближайшая аптека; как минимум одна папка в это стопке – зелёная. Она решает не рисковать, прося об услуге кого-то из отделения; благо, перерыв на бранч всего в каких-то полутора часах от зелёной папки; Королева, храни профсоюзы.

Пишет лейтенант тоже настолько – как Рон – неграмотно, что Гермиона едва подавляет желание зайти и понюхать его – не пахнет ли пиджак порохом от шутих Джорджа вперемешку со стряпнёй Молли. Но всё-таки это, наверное, вряд ли он, потому что будь он постоянно у неё под боком, Гермионе не приходилось бы уже несколько лет раз в пару дней удалять с автоответчика по дюжине сообщений о том, как у него жизнь и как он скучает и с вопросами, почему она не отвечает; в зависимости от дня они охватывают весь спектр – от ленивого раздражения до звучащей вполне правдоподобно паники. У Гермионы есть ощущение, что настройки Рона сбрасываются по воскресеньям.

Хотя, её, в таком случае, думает она, по понедельникам, когда она стоит над автоответчиком с кружкой молока в руке и строит предположения, откуда Рон знает, как пользоваться телефоном, и что более важно – откуда у него её кентский номер, которого нет даже в справочнике. К счастью, во вторник утром ей уже всё равно.

В любом случае, Рон – это Рон; сейчас у него наверняка куча забот в виде толпы детей, тянущих руки к волшебным петардам; а у Гермионы – законный бранч, временные рамки которого размыты достаточно, чтобы она могла молча наградить лейтенанта красноречивым взглядом, когда тот заводится о том, что она появилась на работе всего два часа назад. Как бы он ни кричал, его любимые папки уже ждут его в корзине на двери кабинета; она спрятала зелёную папку в стол, подменив её красной, которую она нашла, когда только заняла своё место. Она не до конца уверена, что лейтенант – дальтоник, но идея, что дождь увеличивает тормозной путь автомобилей, вселяет в неё оптимизм.

Зелёных, как сигнал светофора, только более изумрудных, капсул, говорят, нет. Зато есть красные – тоже как сигнал светофора, только менее рубиновые. Гермиона молча смотрит на фармацевта, ожидая, что тот и сам поймёт, что после красных как не-рубиновый сигнал светофора капсул с ней будет то же, что бывает с водителями, которые вместо не-изумрудного зелёного выбрали рубиновый красный где-нибудь на съезде на хайвэй. Фармацевт молча смотрит на неё в ответ; спустя несколько секунд ей начинает казаться, будто он вот-вот скажет, прерывая затянувшуюся неловкую паузу, что патологическая неспособность Гермионы соблюдать дозировку – не его проблема. Выворачивая на улице только зонт обратно в нормальное положение и отплёвываясь от бросаемых ветром в лицо капель, Гермиона только надеется, что состроенная ею перед уходом гримаса была улыбкой.

Протиснувшись на полной остановке под навес, она снова прикидывает расположение известных ей аптек в округе. Есть одна в двух кварталах, но там едва ли найдётся что-то кроме китайских чаёв; Гермиона даже уверена, что именно их поставки они раз за разом накрывают на въезде в город, потому что водитель-араб раз за разом пролетает со своими фальшивыми правами.

Ещё одна служит своего рода аванпостом между рабочим и спальным районами; Гермиона искренне не любит это место, потому что аптека помещается в типовом здании, как две капли похожем на дом на улице Гриммо. Каждый раз, даже просто проходя мимо, Гермиона едва держит себя в руках; ей кажется, что она ощущает пристальный взгляд Гарри Поттера, заодно с его аллергическим цитрусовым парфюмом.

Последняя аптека – самая любимая, потому что там ей долгое время продавали, не задавая вопросов, много весьма спорных веществ, упаковывая их, к тому же, в трогательный пакет с изображением пожилой пары; но она на пятнадцать минут дальше, чем самый последний срок её возвращения в участок; помедлив, Гермиона решает не испытывать терпение лейтенанта ещё раз; к сожалению, для этого приходится протиснуться обратно под дождь и уйти с остановки, потому что автобусы от неё ходят только в обратном направлении.

Лейтенант зачем-то растирает рукав её свитера между пальцами, загоняя сахарную пудру от круассана поглубже в шерсть ниток; но прежде, чем Гермиона успевает окончательно воспринять это за какой-то деревенский флирт, он констатирует совершенно прибитым голосом, что Гермиона вчера была в этой же одежде. От того, насколько сильно запаздывают его мыслительные процессы, Гермионе снова хочется заказать распечатку всех его звонков с домашнего и рабочего телефона; но она только мягко отбирает у него свою руку и излагает подготовленную речь про то, как она доставала сухую одежду из корзины для прачечной. Он смотрит на неё какое-то время, соображая; потом протягивает целый круассан и пристально смотрит на дверь. Уже сидя на своём месте, Гермиона почему-то очень хочет заплакать; потом – перевернуть стол и облить щёлкающего ручкой по соседству детектива керосином. Но её карманы пусты; никаких зажигательных средств, никаких гладких зелёных приятелей, которые прошептали бы ионам натрия в её мозгу, что всё будет хорошо; никаких приятелей вообще. Глядя на узелки на новой порции папок на столе, она думает о церкви; если бы она могла пойти в церковь, наверное, она могла бы поплакать; если бы она могла бы поплакать, наверное, этой ночью она могла бы поспать без кошмаров; а если это не сработает, можно будет просто сесть на чьём-нибудь надгробье и смотреть снизу вверх на готический храм, терпеливо ожидая пневмонию. В конце концов, она кусает круассан и успокаивается; внутри у него кусочки кисловатого яблочного мармелада.

Она не делает над собой усилия удивиться, когда пушером, к обыску которого она прибилась перед обедом в надежде набрести по пути на человеческую аптеку, оказывается Шимус Финниган. Пока офицеры ходят по его магазинчику, заглядывая за каждую дверцу и громко переворачивая всё, что можно перевернуть, они искоса смотрят друг на друга, не подавая вида, что знакомы. Шимус выглядит здоровым и румяным; за его спиной на стене Гермиона видит несколько грамот за конкур и красивый, ручной работы, деревянный крест. Он старательно делает вид, что ни обыск, ни допрос его не волнуют; отвечая, он такой же дерзкий и нетерпеливый, каким она его помнит.

На обратном пути в машине царит молчание; её друг-детектив, чьё имя она, скорее всего, даже не знает, ведущий это дело, злится от того, что они не нашли никакого оружия, кроме лицензированного антиквариата на витринах. Гермиона решает не говорить о ему о люке в полу, на котором она простояла всё время; в конце концов, это совершенно не её проблема, что он не умеет правильно обыскивать помещения.

Тем более, что Шимус был вторым человеком, переломившим в тот день свою палочку. Не то, чтобы это имело какое-то сакральное значение для Гермионы; не то, чтобы что-то изменилось, даже если бы имело; просто сегодня ей оказалось приятным увидеть знакомое – почти дружественное – лицо. Она просит высадить её у одной из аптек по пути; когда она выходит из машины и захлопывает дверь, придерживая закручиваемый ветром плащ и пытаясь убрать с глаз волосы, офицеры смотрят на неё во все глаза, будто только что заметив, что она была с ними всё это время. Детектив – уже второй человек за день – заговорщицки подмигивает ей; наверное, думает Гермиона, он действительно считает, что они друзья. Но, в принципе, это неважно до тех пор, пока он может прикрыть её отсутствие; ему она, кажется, когда-то сказала, что у неё гастрит.

Они стоят, помытые, причёсанные, магией и зельями приведённые в форму; перед ними – бесконечные ряды гробов, и Гермиона не может взять в толк, как они все поместились на площади у министерства магии; а за гробами стоят толпы и толпы журналистов; и каждый из них норовит вылезти вперёд и сфотографировать их. Кто-то просит её улыбнуться в камеру; реальность Гермионы начинает предательски дрожать.

Зелёные; ей нужны зелёные; изумрудные, почти как сигнал светофора. Не жёлтые, не голубые; зелёные.

Этот фармацевт очень похож на предыдущего; она даже допускает, что это один и тот же человек; или просто идиоты, не понимающие, что ей нужны именно зелёные капсулки, для неё на одно лицо.

Когда диспетчер окрикивает её и говорит, что кто-то оставил ей сообщение, её сердце на секунду ёкает от мысли, что это могут быть родители; неважно как, неважно почему; но это лишь мисс Уизли, и Гермиона благодарна ей хотя бы за то, что не миссис Поттер. Она забирает со стойки листок с сообщением и номером телефона, и, скомкав, выбрасывает в ближайшую урну; всё равно у диспетчера очень неразборчивый подчерк.

Допрос проходит необычно; в основном потому, что здесь её, как и на обыске, быть не должно. Но ближе к вечеру бумажная работа кончается; пролистывая от скуки чужие папки, она натыкается на материалы о мелком хулиганстве. От описаний субстанций на стенах и характера повреждений имущества её начинает подташнивать; ей кажется на секунду, что она не в просторном светлом помещении с большими вентиляторами на потолке, а обратно в слизеринском подземелье; и вокруг всё зелёное – включая свет, отражающийся от банок с препаратами. Она спешит в туалет, чтобы умыться; чтобы постоять в свете магловских флуоресцентных ламп, умыться мгловской избыточно хлорированной водой из-под крана и взглянуть ещё раз на по-магловски чёрные от недосыпа круги под глазами на потемневшем и вытянувшимся от недоедания лице.

Её рвет, долго и с чувством; ей кажется, что изначально несчастный круассан был куда меньше. Она отнимает ладонь от синей кафельной плитки и несколько секунд тупо смотрит, как тёплый влажный след истончается и пропадает совсем; идеальная иллюстрация её жизни. Она здоровается со своим отражением в зеркале, не чувствуя себя сильно странно; она действительно в шаге от того, чтобы принимать собственное отражение за незнакомку. Она почему-то думает, что к её нынешнему виду – к этому растянутому свитеру, висящим на бёдрах джинсам и часам с красноречиво треснувшим циферблатом – очень подошла бы борода; густая, рыжая – как у лепреконов. Ей было бы неплохо прикрыть чем-то впалые щёки; и вообще, она была бы счастлива с бородой; ей бы было чем гордиться. А так единственной её гордостью являются только выглядящие подчёркнуто строго сапоги с потеревшейся пряжкой; их слегка сбитые красно-коричневые носы выглядят сверху как-то особенно экзистенциально, когда она переступает с одной белой полосы зебры на другую.

В комнату для допросов Гермиона спонтанно заходит на обратном пути; она помещается в небольшом коридорчике слева от туалета. Ей просто нужно куда-то прийти, и главный зал с его рядами столов, толпами проституток и вечно пищащими телефонами как место назначения её не привлекает; поэтому она дёргает ручку и вваливается в холодное, сверкающее сталью помещение.

Она знает, как поступит, ещё когда они только выстраиваются в три ряда перед объективами фотокамер; осознание того, что это правильно – необходимо – приобретает всё большую чёткость с каждой минутой. Когда фотограф с заметным шотландским акцентом опирается на гроб – кто-то из Слизерина, судя по геральдике, возможно даже Снейп – и просит её улыбнуться, она понимает, что дальше нельзя. Она дожидается, пока её вызовут на трибуну; она идёт в числе первых. Публика ни на секунду не замолкает; она смотрит на них сверху вниз, чувствуя, как кровь толчками, с отвратительным скребущим ощущением скользит по венам на её руках. Они кричат, и хлопают, и щёлкают затворами и вспышками; её друзья и соратники стоят по правую руку от неё, по большей части польщённо или смущённо морщась и пряча – слишком – радостные улыбки в ладонях и складках мантий.

Она не уверена, что знает детектива, проводящего допрос; подозреваемого она не знает тем более. От него точно не пахнет магией; ни единого отпечатка того мира; хотя, думает Гермиона, за эти несколько лет многое могло измениться – в том числе, могло притупиться её чутьё. Просто городское быдло; потрёпанная кожаная куртка, шапка на макушке и скучающее выражение лица. Она переводит взгляд обратно на детектива, и ей кажется, что он выглядит очень несчастно и неубедительно; хотя, на самом деле, ей совершенно не нужны причины, чтобы внезапно подойти к мужчине вплотную, нагнуться и в полголоса сказать:

- Это всё твоя вина. Я знаю, что ты сделал.

Какое-то мгновение он смотрит на неё с удивлением и любопытством; и уже в следующий момент – наверное, под впечатлением от её красно-жёлтых глаз, потрескавшихся губ и отчётливо звучащего хогвартского акцента, который, как она думала, она уже утратила – бледнеет; детектив, когда Гермиона поворачивается к нему – тоже. Она ободряюще хмурится и выходит; по пути к своему месту она снова и снова повторяет сказанные слова, стараясь произносить их максимально по-лондонски, без зловеще-манерной тягучести выжженных на подкорке заклинаний; вместо этого они, почему-то, начинают звучать до смешного по-французски.

Вечер, полный стонов побитых дубинками хулиганов, руганью бомжей и беседами офицеров о марках перцовых баллончиков, вступает в свои права; Гермиона решает налить себе кофе из автомата, пока стул рядом с её столом пуст. Когда она возвращается с напёрстком, выдаваемым за стакан, полным жижи, выдаваемой за кофе, лейтенант его уже занял. Он спрашивает, выражая своим тоном и выражением лица одновременно негодование и непонимание целого мира, что на неё нашло; она только пожимает плечами в ответ. В конце концов, парень признался; какая разница, почему. Его не били, не пытали; её маленькая эскапада не попала ни на какую запись. Лейтенант, тем не менее, недоволен; на секунду ей кажется, что вот сейчас он прикажет ей сдать удостоверение и оружие, которое всё равно хранится у неё в столе, и предоставить рапорт о переводе в какой-нибудь архив, где ей, как она полагает, самое место; но он только трясёт рыжей шевелюрой и уходит, пригрозив ей узловатым пальцем. Гермионе опять становится невыносимо тоскливо одновременно с тем, как в висках начинает стучать от злости; она загоняет полный стаканчик под соседний стол и усердно делает вид, что она не при чём, когда его хозяин опрокидывает кофе носком ботинка.

Кто-то надрывно выкрикивает, и это, наконец, приводит её в чувство; голоса просят её сделать заявление. Она медлит, затем улыбается – медленно, расфокусировавшись, уставившись куда-то внутрь себя. Когда она достаёт палочку из-под мантии, у всего зала восторженно перехватывает дыхания; все до единого пары глаз обращены к ней. Гермиона крутит её в пальцах, поглаживает бугорки на поверхности; а затем ломает, ухватившись второй рукой за тонкий конец. Вместе с хрустом приходит абсолютная тишина; Гермиона впервые в нормальных условиях, не будучи контуженной или частично лишённой слуха, слышит, что она действительно умеет звенеть. Она ощущает всеобщее непонимание и шок кожей; будто бы она сунула палец в желе раньше времени, и теперь его куски лениво стекают вниз; кто-то осмеливается пошевелиться. Гермиона опускает руки с обломками палочки; она оказалась суше, чем предполагалось, и какой-то острый кусок впивается в ладонь; кровь щекотно стекает между пальцев на носки на белый переливающийся кафель у самых носков её туфель.

Кто-то говорит ей, что штатный полицейский психиатр ждёт её в допросной – той же самой – когда она выходит из туалета; у Гермионы случается лёгкое чувство дежа вю. Лейтенант тоже там – стоит у стенки с отсутствующим выражением лица; Гермиона надеется, что он не стал распространяться о её поведении; меньше всего кому-то из них троих нужно, чтобы Гермиону вернули в группу риска. Она машинально тянется к кармашку джинсов, но быстро отдёргивает руку и разочарованно сжимает зубы; с капсулами было бы куда проще.

Лейтенант быстро оставляет их наедине, и Гермиона откидывается на стуле, стараясь выглядеть как можно непринуждённее; в то же время, она боится переиграть и стать похожей на Джека Николсона в «Гнезде Кукушки», спровоцировав доктора на лишние вопросы.

Он начинает по традиции: как у вас дела? Гермиона выдаёт свою самую лучшую улыбку и, доверительно покачивая головой, отвечает: прекрасно, просто прекрасно; сегодня прямо-таки день, - она для большей убедительности восторженно вздымает руки к небу; получается как-то сардонически. Доктор не выглядит впечатлённым.

Как ваши суицидальные мысли?

Господи помилуй, какие мысли, о чём вы? Нет правда, о каких идёт речь? В её списке на первых позициях значатся повешение и утопление; от второго, в свою очередь, на манер интеллект-карты, отходят несколько лучиков – прыжок с моста, ванная. Можно, подобно Вирджинии Вульф, наложить в карманы камней и пойти побарахтаться в озере, пока не кончатся силы. Серьёзно, доктор, какие суицидальные мысли?

Он ставит галочку в бумагах; Гермиона встряхивает волосами. Он знает её три с лишним года; она искренне надеется, что играет хотя бы на сотую долю достоверно.

Навязчивые мысли всё ещё преследуют?

Она думает о зелёных капсулах; как сигнал светофора, только более изумрудный: нет.

Ещё одна галочка. Как ваша сексуальная жизнь?

Гермиона начинает ёрзать; не то, чтобы с последней их встречи полгода назад что-то изменилось, но доктору нужно видеть прогресс. Поэтому, она просто была хорошей девочкой. Очень хорошей. Он смотрит на неё поверх очков, занеся перо над пустующей клеточкой, и она улыбается ему так загадочно, как может.

Были ли в последнее время случаи психопатологических репереживаний? Он смотрит очень пристально и очень серьёзно. В самом начале она пыталась шутить с ним, и он принял это за защитные механизмы; теперь Гермиона сдерживает наползающую на лицо ухмылку, заламывая себе пальцы.

Она ждёт, кто же из её собратьев-героев первым подаст голос; но вместо этого справа она слышит хруст; и снова; и снова. Она оборачивается, не сдерживая собственного удивления пополам с каким-то истеричным счастьем, и видит, как из более не стройных рядов один за другим выходят люди; как они ломают свои палочки, а потом, не произнося ни слова, не сговариваясь, разворачиваются и уходят к каминам. Она смотрит на Гарри; он, чуть склонив голову набок и оскалившись, смотрит в никуда таким взглядом, каким смотрел в последний раз на Волдеморта; ей кажется, что его глаза немного пожелтели. Её вдруг охватывает дрожь; на то, чтобы её унять, едва хватает сил.

Нет. Не припомню. Последний раз нашло, когда умерла принцесса Маргарет; гроб, и все в чёрном, и траур по стране – совсем как в девяносто восьмом, разве что размахом поменьше. Но это, по-моему, было ещё до нашего предыдущего раза, так что вы, наверное, уже знаете.

Он смотрит на неё долго, внимательно; Гермионе кажется, будто он этим взглядом пытается её к чему-то склонить, в чём-то убедить. В какой-то момент он подаётся вперёд, и она вздрагивает от мысли, что сейчас он спросит у неё что-то ещё, что-то за пределами придуманной ею истории об успешной борьбе с серьёзным недугом; но он только поправляет пиджак и кладёт свои бумаги на стол так, что она теперь видит ровную колонку галочек; он ставит к ним ещё одну. Потом снова пристально смотрит ей в лицо.

Конечно, он спрашивает про питание; и это – единственная уязвимость, которую она ему показывает. Да, ест она всё так же плохо, как полгода назад; даже периоды удержания веса колеблются в одних и тех же пределах. По крайней мере, я больше не голодаю, улыбается она так, как научилась на встречах анонимных наркоманов; туда она почти случайно попала после экспериментов с опиоидами, который случились от слишком хорошей осведомлённости о том, как работает магическая и, спустя несколько недель зубрёжки, не-магическая химия и неадекватного природного любопытства. Было очень трудно удержаться от неповторимого чувства, когда из жижи в миске получается нечто совершенно иного свойства, чем его составляющие; потом было очень трудно удержаться от того, чтобы сварить ещё одну – всегда последнюю – порцию; и это не заканчивалось до тех пор, пока констебля Грейнджер не вырвало на чью-то машину, когда она выписывала штраф. Гастрит, объяснила она начальству; в школьных спортивных залах её, тем временем, учили сожалеть, раскаиваться и показывать раскаяние улыбкой.

Доктор, кажется, покупается; ставит крестик с вопросиком под галочками и снимает очки. Она смотрит на него с любопытством, пока он очень мягко и вкрадчиво говорит ей, как сильно хочет, чтобы она полностью вернулась в норму; он привязался к ней за всё это время, хотя бы с чисто профессиональной точки зрения. Он просит её постараться – если не ради карьеры и общества; если не ради всех тех людей, которым она уже помогла – в том числе и моя семья, после катаклизма девяносто восьмого, напоминает он – то хотя бы ради себя. На долю секунды Гермионе кажется, что он видит её насквозь; что он прекрасно понимает, что за то время, что он её курирует, она научилась маскироваться и сдерживаться, но не полегчало ей ни грамм. И если он знает, то знает и что как раз ради себя Гермионе стараться хочется меньше всего; поэтому она только мягко – действительно мягко – улыбается ему и отводит глаза; наверное, слишком грустно и отчаянно. В любом случае, он ничего не говорит; убирает очки в карман, собирает бумаги в папку и уходит, не пожав руки; только говорит приблизительную дату следующей встречи. Гермиона ещё несколько минут сидит в полной тишине, глядя в своё отражение на зеркальной стене и щупает себя изнутри, пытаясь определить, как больной зуб, что она в конечном итоге сейчас чувствует.

За ней прибегают примерно в тот момент, когда Рон обеспокоенно порывается подняться к ней на трибуну, но Гарри, по-прежнему глядя в никуда, удерживает его за плечо; идея ехать смотреть на труп в тоннеле её не привлекает, но как есть. Выпихнув её с плащом в руках к полицейской машине, кто-то – она не уверена, что когда-то видела его прежде, хотя это может быть её коллега – говорит, что какой-то детектив уже ждёт её на месте; фамилия звучит знакомо, и она только надеется, что это тот, который был на обыске, а не в допросной – после её небольшой импровизации он весь вечер поглядывал на неё как-то странно. Только на полпути к тоннелю, когда она случайно бросает взгляд на часы, до неё доходит, что на момент вызова, похоже, до конца её смены оставалось буквально десять минут; и выталкивающего её детектива она, по всей видимости, не узнала потому, что он из ночной.

У служебного входа столпились скорые; в тоннели полно людей. Детектив – действительно тот, что вёл обыск; Гермионе кажется, что пора бы выяснить, как его зовут – ободряюще хлопает её по плечу и сочувственно спрашивает: гастрит? Гермиона рассеянно кивает, глядя на аккуратно одетый в деловой костюм труп прямо на разметке, отделяющей Францию от Англии; а потом переводит взгляд на троих детективов с французской стороны.

Каким бы пугающим сейчас не был Гарри, интересует больше всего Гермиону сейчас не он. Один за другим маги – в основном грязно- и полукровки – выходят из рядов, ломают палочки и нестройно бредут к каминам. Гермиона ждёт. Когда начинают появляться даже слизеринцы, Гермиона уверена, что вот сейчас точно – но ничего не происходит. Она ждёт, когда последний человек уронит палочку на пол; ждёт, когда он дойдёт до конца достаточно длинного ряда. Ей вдруг становится страшно; она не хочет уходить одна; она хочет догнать ещё не успевших войти в пламя людей; но она всё медлит. Она надеется, что вот сейчас Флёр решится; вот сейчас она ступит вперёд, молча и по-своему изящно переломит палочку, и они уйдут вместе. Гермиона отчётливо слышит слова Флёр и видит её глаза в тот момент, когда она их произносит; ничего особенного, никаких обещаний, на самом деле, но Гермиона не может поверить, что ошиблась и неверно истолковала то немногое, что было сказано. Невозможно врать, лёжа в постели в густой и сладкий, как сироп, полдень с поющими в поле у дома цикадами; невозможно врать, когда ты только вынырнул из бездны боли; когда твои раны только затянулись и всё ещё чувствительны к прикосновениям; когда твои кости продолжают восстанавливаться с неуничтожимым зудом; невозможно врать, когда человек, которому ты клялся в любви и который клялся в любви в ответ, смотрит тебе в глаза и переплетает пальцы. Невозможно врать, когда ты знаешь, что этот человек держится только за счёт тебя. И тем не менее, Флёр не выходит; Гермиона может видеть в толпе её светлую макушку, но она не двигается. И в какой-то момент Гермиона уже больше не может ждать; последний человек вот-вот войдёт в пламя, оставив её наедине с собственной революцией. Она сходит с трибуны и быстро, не глядя ни на кого, идёт вдоль ряда людей, которых не так давно она называла соратниками; вдоль ряда людей, которых, как ей казалось, она любила; и которые, как ей казалось, любили её. Она внутренне напрягается, достигая последнего из них; наивно ждёт, что сейчас кто-то выйдет и возьмёт её за руку, и они вместе войдут в зелёное пламя. Но ничего не происходит; только на той стороне Гермиона позволяет себе расслабиться и кричит – очень-очень громко.

Гермиона не спешит кусать себя за язык от мысли, что Флёр с тех пор тоже потрепало; на самом деле, она наслаждается зрелищем не выспавшейся Флёр с растрёпанными волосами, без макияжа и в невзрачной одежде, почти повторяющей её собственную – какой-то простой вязаный свитер, пальто с белой подкладкой, собравшиеся на тонких ногах гармошкой джинсы да разношенные ботинки. Гермионе очень нравится этот затравленный настороженный взгляд, которым Флёр вперивается в неё; нравится, как она пытается сунуть руки поглубже в карманы, когда Гермиона подходит ближе, не в силах сдержать паскуднейшую ухмылку; она ощущается как потягивание после долгих часов в согнутом положении.

Детективы по обе стороны смотрят на них выжидающе, но ни Флёр, ни тем более Гермиона не могут перестать смотреть друг на друга; Флёр с каждой секундой, кажется, всё сильнее замыкается в себе, и Гермиона думает, что, прими она зелёные капсулы, то выглядела бы примерно так же. Но вместо этого он ощущает приток непонятной энергии; выпрямляется, подмигивает своему напарнику и приглядывается к трупу. Это ей ничего не даёт, но, по крайней мере, теперь всё выглядит так, будто это она первая решила заняться делом; она, а не французы, здесь профессионал.

Флёр включается и как может убеждает их, что это сугубо французское дело и англичанам – тебе, Гермиона, тебе-тебе-тебе – здесь делать нечего. Гермиона в ответ просто смотрит на неё с улыбкой, которая со временем, кажется, теряет всю злобу и превращается в нечто, что её память пыталась стереть последние несколько лет как напоминание о травмирующих событиях; похоже, что механизмы защиты сами неслабо сдвинулись под их воздействием и затирать стали что-то не то; хотя Гермиона не может с уверенностью сказать, стала ли бы она при возможности обменивать свои кровавые кошмары о последней битве на воспоминания о Флёр.

В любом случае, она выигрывает несколько минут, настаивая на звонке лейтенанту; слушая его бурчание в трубку, она не может отвести взгляда от Флёр, которая на расстоянии, когда не видно её побледневшей кожи и немного отдающего аутизмом выражение лица с неприкрытой враждебностью во взгляде, выглядит такой же неотразимой, как и четыре года назад; даже при том, что яснее всего Гермиона представляет её себе покрытой синяками, ссадинами и морщащейся во сне от боли и кошмаров под какими-то травками. Флёр стоит к ней спиной, оживлённо обсуждая что-то со своими напарниками; Гермионе кажется – возможно, действительно просто кажется – что Флёр стоит некоторых усилий не обернуться в её сторону.

Гермиона вешает трубку; от мысли, что она снова должна подойти к французам, что-то внутри её сводит судорогой; знакомое по её голодным временам чувство, когда в пустовавший днями желудок попадает слишком много еды; только в этот раз чувство как-то глубже и интенсивнее. В голове вдруг начинает навязчивый зуд; откуда-то появляется чувство, что она должна сказать Флёр что-нибудь такое, что поймут только они; Гермиона изо всех сил пытается подавить этот иррациональный импульс.

К счастью, когда она на полпути к французам, тело разваливается в руках перетаскивающих его парамедиков на две части, и это избавляет Гермиону от неловкости и унижения, когда она подходит поближе. Спокойная улыбка Флёр меняется в напряжённую гримасу; теперь она выглядит даже слегка зло, как будто кто-то только что обошёл её в её же игре. Когда она, посмотрев на обе половинки – и на вычищенную полость, которую должны занимать кишки – поднимает глаза на Гермиону, это тот же серьёзный сосредоточенный взгляд, что и восемь лет назад в Лечебном Крыле, когда туда внесли труп Седрика, и Флёр, сжав ладонь, едва не сломала ей пальцы. Гермиона вдруг обнаруживает, что ей тоже сейчас не до улыбки; это первый подобный случай в её совсем недавно начавшейся карьере. Украдкой она косится на своего напарника, надеясь, что, в случае чего, в расследовании убийств он окажется талантливее, чем в обысках.

В любом случае, тело – обе части – забирают французы, как и планировалось; тот факт, что женщина только что распалась перед ними на детали, кажется, волнует только Флёр. Они ещё какое-то время молча смотрят друг на друга, не особо наделяя взгляды смыслом; потом Флёр, не попрощавшись, отворачивается и следом за носилками с трупом идёт к выходу. Гермиона соглашается на предложение детектива подвезти её; когда они трогаются, ей становится интересно, всегда ли в его машине так ненавязчиво пахло полевыми цветами.

Дома, прежде чем войти в квартиру, она внимательно проверяет, на месте и в сохранности ли все травяные веники; просматривает их, помечая про себя, какие скоро следует заменить. Ей не очень хочется снова расставаться ради этого со своей кровью; тем более, что в прошлый раз ладонь ей порезали так, что она сначала долго заживала, а под конец и вовсе загноилась. К тому же, Гермиона совершенно не уверена в стерильности того камня, который они используют.

И не то, чтобы она в это верила; вуду выглядит совершенно неубедительно по сравнению со всем тем, что она узнала по ту сторону стены на вокзале Кингс Кросс. Но это не она нашла их; они сами нашли её – поглощённую паранойей, закидывающуюся на ночь самодельными транквилизаторами, чтобы только не слышать пугающих шорохов и стуков. Это был большой чёрный парень, похожий на баскетболиста; он взял её за руку на одном из собраний АН и легонько сжал; она помнит, какой тёплой была его ладонь. Потом он сделал это ещё раз – на следующей встречи; а ещё через одну – резанул её ладонь камешком и, пока Гермиона пыталась прийти в себя, положил на сочащуюся кровь перевязанный ленточкой пучок из трав, ваты и каких-то косточек, о происхождении которых она не хочет думать. Когда он говорил ей, что с этим делать, она едва поняла его из-за сильнейшего акцента. С той ночи, когда она, впервые за долгое убедила себе не принимать снотворное, ей больше не слышалось никаких посторонних звуков; спустя какое-то время в почтовом ящике она нашла бумажку с адресом магазинчика в рабочем районе.

Радио на кухне в полголоса бубнит прогноз погоды на завтрашний день; до конца этого остаётся ещё два с половиной часа. Гермиона выключает его, стягивает с себя свитер и падает на кровать; на джинсы не хватает сил – как и на то, чтобы чем-нибудь перекусить и избавиться от голодных спазмов. Ей очень-очень хочется, чтобы день кончился и наступило утро; ей очень-очень хочется принять изумрудно-зелёных капсул, чтобы кончились её мысли и наступил покой. Но вместо сна её находит телефонный звонок; она знает, чей голос услышит, ещё раньше, чем включается автоответчик. На первых звуках она дотягивается и снимает трубку.

Оказывается, женщин был две; вторая поделилась с пропавшей француженкой ногами, и теперь они не могут установить, кто она. Скорее всего, англичанка, решили они; Гермиона не может не согласиться с их логикой. Голос Флёр звучит как-то странно; будто она пытается оставаться подчёркнуто холодной и деловой, но при этом лихорадочно боится сказать хотя бы одно лишнее слово. В итоге она как-то тараторит и от этого звучит настолько мило и придурковато, что Гермиона не может сдержать смешка; его звук в полной тишине тёмной квартиры пугает её саму. В телефонной трубке повисает пауза.

Потом Флёр как-то глухо, будто бы на полном автомате откуда-то издалека собственного создания, вдруг спрашивает совершенно обыденным тоном:

- Ты всё ещё сжигаешь яичницу по утрам?

Гермиона раздумывает пару мгновений и отвечает неожиданно в тон:

- Да.

- Я так и думала.

И потом:

- Мы ждём тебя.

Гермиона мычит, глядя на меняющиеся зелёные цифры на будильнике; потом вспоминает и бубнит:

- Мармелад.

- Что?

- Мармелад. Ты помнишь те круассаны с мармеладом?

- Да.

- Они всё ещё продаются?

- Я думаю, да.

- Можешь купить мне несколько?

Флёр мгновение раздумывает:

- Ты хочешь есть?

- Да.

- Ты хочешь именно круассаны?

- Да, и именно с мармеладом.

- У вас таких нет?

- В наших мармелад какой-то кислый.

- Наверное, они используют зелёные яблоки.

- Наверное.

Флёр задумчиво хмыкает и вешает трубку. Гермиона пару секунд лежит, прижимая свою к уху; потом тоже кладёт на рычажки и подносит будильник так близко к глазам, что зелёные колышки расплываются. Потом со стоном натягивает свитер и плетётся к двери. В коридоре, запирая дверь, она слышит, как диджей говорит из соседней квартиры, что сегодня был замечательный день. Гермиона опускает ключи в карман и поплотнее запахивает плащ: он ещё не закончился.

Возвращаясь к Upstream Color и его саундтреку. Спасибо Шейну лучший фильм 2013 года, за лучший после Судьи Дредда эмбиентный саундтрек и за сложносочинённые названия песен, которые сами по себе многого стоят.
И за поросят.

@темы: кино, фемслэш, музыка, фанфики, harry potter, combustible lemons, флермиона

---

Знаете, что я скажу.
Наверное, со мной что-то не то Но за последнее время меня выбесило уже две вещи, которые в теории должны были мне понравиться.
Первое - это АС4. В вк я накатала целую простыню, где обвинила юбисофт в ёбаном шовинизме, потому что - беременность Мэри и Энн? Серьёзно? Она не несёт никакой сюжетной нагрузки, она вообще ничего не несёт. Только делает и без того хуёвую историю ещё хуже.
Второе - сегодняшний эпизод Лост Гёрл со сколькими там - тремя? - поцелуями.
Нет, я правда люблю Скарстен, мне правда нравится валькубус. Единственное, что мне вообще нихуя тут не нравится - это Бо. Мне не нравится, когда люди ведут себя так, как она - и с этим, и с тем, и с третьим.
И я вроде даже понимаю, что она суккуб и всё такое, но джисус факинг крайзд, во-первых, лицо у Силк на сексуальных стенах просит пакета, а во-вторых - если бы она трахала всех встречных, мне было бы норм; мне не норм, что от сезона к сезону она на полном серьёзе выбирает кого-то одного, а теперь троих сразу.
ИДИТЕ НАХУЙ, во мне к концу года проснулся диванный морализатор.
И ещё кто-то что-то на БроБарий гонит, блять
Даже секс-машина Скайлер и та лучше Бо.
_______
И Я ДАЖЕ НЕ ПЫТАЮСЬ ГОВОРИТЬ О СЮЖЕТЕ В ЛГ
Это как говорить о сюжете в Хейвене.
Зачем себя травмировать? Смотри, какие у Эмили Роуз пухленькие щёчки.

@темы: фемслэш, lost girl, news, combustible lemons

---

DAMMIT JIM UR NAME'S NOT JIM IS IT

Спойлерс алёрт!
Патологическое отрицание любого гета, кроме биошоковского лампового селфцеста, выливается в то, что даже самый мейнстримовый кридовский гетный пейринг я воспринимаю сугубо как бротп с коллективными походами к шлюхам
А ещё я прошла игру едва ли на половину Что университет делает с людьми Хотя я больше просто плаваю туда-сюда, чем иду по сюжету, поэтому дело не в недостатке времени, а в убогости моей жизни, из-за которой я готова часами стрелять по корабликам и орать дурным голосом с достаточно хорошим плохим произношением всякую пиратскую бессмыслицу
Энивей, Мэри Рид ван лав, а Эдвард хотя и кажется мне самым неоправданно задвинутым протагонистом серии, неожиданно оказался едва ли не лучше постаревшего Эцио, который по части мотивации и жизненных заёбов раздражал меня меньше всего. Но до сыночка Кенуэю-старшему как до открытия проклятой Обсерватории в 21 веке

Эдвард|Джим, который Мэри, PG, ангст, хёрт/комфорт, ром, ром, ром и капелька гета и фемслэша, потому что куда без него.

Randy Dandy O

Поначалу Эдварду кажется, что хранить такую тайну он попросту не способен – может, не достоин; может, просто слабак; а может и не должен, если на то пошло, потому что, неважно, каково общественное мнение насчёт женщин в пиратском братстве – Мэри Рид, прежде всего, предала всех, кто ей доверял, назвавшись мужчиной и навязавшись в мужскую компанию.

Да и вообще, где это видано, чтобы женщина рядилась в мужское платье и шла грабить?

С другой стороны – где это видано, чтобы негр был квартирмейстером и говорил со своим капитаном на равных, иногда, более того, позволяя себе дерзить и не подчиняться прямым приказам.

Где это видано, чтобы серьёзные люди в дорогих камзолах, способные на одно только содержимое своих карманов купить старую ферму Эдварда вместе с целым предместьем, гонялись, как настаивают Тэтч и Хорнигольд, за сказкой; следовали какому-то очевидно совершенно ненормальному учению.

Где это видано, чтобы жадность и жажда власти за всей этой политической сутолокой, за всеми войнами и антипиратскими кампаниями были обусловлены не столь понятной Эдварду человеческой природой, не глупостью и не эмоциями, а какой-то мистической истерией, с которой он совершенно не знает, что поделать, и которая не вписывается в его нарочито обывательскую и меркантильную картину мира; заражает его странным удушающим фатализмом и настойчиво извращает и лишает смысла в его сознании самую суть жизни, которую он выбрал.

Весь мир Эдварда рушится; конечно, он начал рушиться уже достаточно давно, с его отплытием из Уэльса; однако теперь, кажется, ущерб слишком силён, чтобы Эдвард смог остаться на плаву. Он чувствует себя бочкой пороха; до отказа забитым трюмом – он вот-вот лопнет; вот-вот произойдёт катастрофа. Всё, что он теперь знает; всё, что свалилось на его голову за последние несколько месяцев, – всё это либо убьёт его немедля, в постели, послав сердечный приступ; либо убьёт, но чуть позже.

Он не спит несколько ночей, и дело не столько в том, что начался сезон дождей, сопровождаемый сильнейшим ветром, и их уже какое-то время швыряет из стороны в сторону на волнах у берегов Кингстона. Эдварда тошнит от барабанящих по палубе капель; тошнит от запаха сырости, пропитавшего даже его костюм; тошнит от шлёпанья ног, кашля и без конца повторяющихся песен о том, что же им поделать со своим пьяным коллегой – а не скинуть ли его вам за борт, хочет закричать из своей каюты Эдвард; не вскрыть ли ему горло; не выстрелить ли ему в живот; не намазать ли чем-то вкусным и не скормить ли крысам?

У него болит голова, и он пьёт ром, чтобы уснуть; но от рома голова болит ещё сильнее. Он закрывает глаза и видит, так ясно, будто он снова это переживает, всё, что произошло не так давно.

И раз за разом он сидит на мельнице, поворачивает голову, и видит вместо надоедливого и уродливого Джима Кидда - женщину, которой куда как к лицу и надоедливость, и уродство.

Мэри не нравится Эдварду – ни как человек, ни как женщина. Он даже готов признать, что Джеймс изначально нравился ему именно как мужчина; он даже готов признать, что далеко не в смысле платонической дружбы и взаимных пинков похмельным утром. В какой-то момент от бесконечного одиночества и скуки, от ветра и моря, от крика чаек и боя волн о корму корабля, чувства просыпаются к любому, кто хоть как-то неравнодушен к тебе; а Джим изначально был с Эдвардом таким задиристым и высокомерным, не упускающим ни шанса над ним посмеяться, что симпатия под слоем ответной недоброжелательности и соперничества пустила корни без чьего-либо разрешения или ведома.

И пусть даже Эдвард посмеивался над собой за это и добродушно пресекал всякие попытки сблизиться с Джеймсом сильнее, когда тот оказался женщиной по имени Мэри, магия исчезла. И на место её пришло многое – злость, обида, чувство, что его самого и его честь оскорбили, и много, очень много вопросов; слишком многое, чтобы Эдвард, в конце концов, оказался способен с этим справиться. Рационально раскиданные по своим местам расовые, половые, политические, религиозные и любые другие предрассудки вдруг собрались в кучу в его голове и начали шуметь, как пьяные матросы после абордажа; лишили его сна; и он, кажется, теряется в их криках. Он, кажется, готов сорваться; готов подняться к штурвалу и унизить Адевале, как полагается унижать чернокожего раба; готов вздёрнуть упустившего шкерт матроса на мачте и заставить всех смотреть, как его тело глодают птицы; готов рассказать всем и каждом на Нассау, кто есть всеми уважаемый Джеймс Кидд; рассказать о каждом подлом предприятии, какому он был свидетелем, указав на зачинщиков; а потом забить пистолет порохом покрепче и выстрелить себе в рот, потому что, да, говорят, будто бы капитан должен идти ко дну со своим кораблём – но никто не уточняет, что тонуть он должен живьём.

Он больше даже не уверен, что у него вообще есть корабль; впервые за очень долгое время к нему возвращается мысль, что его жизнь – это не только не шикарный фрегат, на котором он войдёт в воды Уэльса, чтобы сойти с его борта к Кэролайн, как его единственный и полноправный капитан; нет, его жизнь – едва ли хотя бы несчастный плот из досок и куска парусины, на каких он не раз подбирал выживших после кораблекрушения матросов. И если прежде этот обломок чего-то большего, чего-то некогда даже, возможно, великого, ещё держался на плаву, то теперь он тонет, и Эдвард больше не может сопротивляться водам, смыкающимся над его головой.

Каждую ночь его мысли делают полный круг, чтобы снова замкнуться на Кэролайн; и тогда он понимает – или чувствует – что хорошего конца у этой истории нет; и тогда он тянется к ведру и блюёт так отчаянно, будто у него морская болезнь; и тогда он пьёт, чтобы не думать; и тогда у него болит голова; и тогда он пытается уснуть; и круг ада начинается снова.

Но спасение приходит очень скоро; и Эдварду кажется, что только полнейшее отчаяние может заставить его считать это спасением. Тем утром, впервые безоблачным и тихим, солнечным и почти безветренным – таким, что Эдварду кажется, что он успел ночью умереть и попасть на небеса – она снова в повязке на голове, и голос её снова звучит по-мужски грубо. Она смотрит на него, щурясь на солнце, снизу вверх из вельбота, уперев руки в бока и паскудно улыбаясь при виде того, как Эдварда выворачивает за борт.

- Поймал морскую болезнь, Кенуэй?

Он силится что-то сказать, но не может; его отражение в луже на палубе бледнее его капюшона, а руки трясутся даже от простого усилия накинуть его на голову. От него воняет рыбой, алкоголем и рвотой; а ещё сыростью и порохом; и он очень хочет сбежать от истории о пьяном матросе прежде, чем его стошнит на хриплого запевалу. Поэтому, сжимая зубы и стараясь не смотреть Джиму в глаза, он кое-как слезает в вельбот и ложится в нём ничком, позволяя увезти себя куда угодно.

Когда он просыпается, солнце уже прошло своё полуденное положение; и обеденное; и даже его самое нелюбимое, когда день, кажется, начинает скисать, и краснеет у горизонта. Он лежит на настиле из пальмовых листьев; песок скрипит на зубах; он просыпался за шиворот и теперь щекочет. Кидд, с пошлой тростинкой в зубах и улыбкой, ещё более паскудной, чем обычно – хотя постоянно кажется, что дальше некуда – пинает его в бедро носком сапога – теперь даже заметно, что размер маловат – и помогает встать – и хватка для мужчины слабовата. Эдвард пьёт и умывается из брошенного рядом бурдюка, стряхивает, как может, песок, и догоняет ушедшего вперёд Джима.

Эдвард пытается удивиться, когда его приводят в бордель, но почему-то не получается – Джим очень подходит этому месту. Он очень органично смотрится в руках смуглых девушек и, присев на диван, так достоверно расставляет ноги шире, будто между ними действительно что-то мешается. Когда им предлагают рома, и две девушки, чёрные как смоль, начинают извиваться у их колен, Эдвард тщетно пытается сформулировать хотя бы один из тех дюжин и дюжин вопросов, что роятся в его голове. В итоге он решает, что проще и безопаснее всего будет спросить, что Джим, который Мэри, вообще здесь делает; в ответ он получает только насмешливый взгляд и вопрос, не забыл ли он сам, зачем люди ходят к проституткам; и после затянувшейся и ставшей неловкой паузы:

- Не перенапрягайся, Кенуэй. Мы делаем это так же, как ты решаешь свои проблемы.

Эдвард решает, что ему этого достаточно; он только надеется, что подразумевался язык, а не клинки и пистолеты.

В конце концов, годная выпивка, девушки и пребывание рядом с Джимом, с редкими едкими взаимными замечаниями, почти залечивает его расчёсанную до мяса последними событиями рану. В какой-то момент вечера он поворачивается за виноградом и видит, как Джим – нет, Мэри – припала губами к губам грациозной негритянки; руки крепко обхватили талию, лицо расслабленно и глаза закрыты. Это настолько отличается от всего, что привык видеть в борделях Эдвард – от всего, что он сам привык здесь делать – что он не решается пошевелиться, чтобы не спугнуть мгновение. Он вдруг замечает, насколько тщедушная фигура Кидда на самом деле пронизана чисто по-женски волевой и сильной нежностью; насколько ласковы его прикосновения. Он вдруг вспоминает, как Джеймс на его глазах врезал свой клинок стражникам в животы; как стекала по его рукам кровь; как он стряхивал человеческие потроха с своих сапог – и не может отделаться от мысли, что ему ко всему этому бесконечно идёт сидеть вот так трогательно и чувственно, совсем как Кэролайн когда-то сидела перед самим Эдвардом, и просто наслаждаться поцелуем.

Он вдруг видит её тем, чем она могла быть – с пышными платьями, румяными щеками и холёными руками, сжимающими хрупкие бокалы; с туфлями; с мужчиной в её объятиях – и, кажется, впервые до конца понимает саму идею пиратства; саму эту свободу, за которую они так отчаянно ратуют. Он видит в Мэри закручивающиеся вихри морского ветра и пенящиеся гребни волн; слышит крик чаек и шелест пальм; хруст песка и шёпот ночного прибоя.

Он вдруг может её понять, потому что он так же присвоил себе чужой костюм и имя; и он вдруг может её простить, потому что он бы рисковал – и рискует – не меньшим, чем она; а цели их при этом – деньги и слава против, кажется, спасения целого мира.

Он вдруг может снова собрать себя воедино; набрать новых досок для своего плота и сбить их покрепче; и назвать их кораблём; и убеждать несогласных, если такие найдутся.

И потом, когда девушки приглашают их в комнаты, и они встают, допив бутылку рома, и Джим по-дружески, с доброй насмешкой в глазах, хлопает Эдварда по плечу и пьяным шёпотом обещает научить его при желании чему-нибудь, что заставит Кэролайн сойти с ума от счастья и удовольствия, когда он вернётся домой, Эдвард вдруг снова может в это поверить; но, тем не менее, от предложения отказывается.

Слушая стоны за тонкой стеной, он не может побороть в себе жажду соперничества, и работает усерднее; девушка, кажется, понимает его настрой и искренне пытается перекричать свою подругу, но уже через пару минут сначала Эдвард, а потом и она уже не могут сдержать смеха; а ещё через пару мгновений, вслед за самым громким вскриком, он слышит по-женски мягкое - и оттого ещё более ядовитое - «выкуси, Кенуэй». Он хочет ответить в тон, но вместо слов вырывается хохот, и в этот раз, кажется, смеются уже все четверо. Негритянка обхватывает его лицо ладонями и целует; и он обнимает её крепче, прикрывая глаза.

Флюгер на крыше замолкает; на море воцаряется штиль.

@темы: фанфик, assassin's creed, combustible lemons, игры

---

ещё немного лютицеста

Свежий хот-дог не пойми что о том, как Лютисы кушают хот-доги и пытаются соответствовать охуенно аранжированной песни radiohead почему после ок компьютер они больше не делали такую прелесть?
На самом деле, давайте подумаем о том, что, не будь Роберт совестливой милотой, хуй бы события Биошока случились, ибо пока он не поднял кипишь, всем было насрать, что кончится всё экстерминатусом проклятых безбожников на бренной земле под предводительством откровенно пугающей морщинистой Элизабет.
А Розалинда пошла за ним.
А фанфик практически ни о чём. И я запутала вероятностями сама себя, поэтому all mistakes are mine и все дела.

BioShock Infinite, лютицест, pg-13, хёрт/комфорт, пвпвп, хот-доги

subterranean homesick alien

- Никогда не понимал азарта.

Розалинда смотрит на него, изогнув бровь. Они стоят напротив букмекерской конторы, поедая хот-доги, и душный Нью-Йорк шумит вокруг. Роберт секунду медлит и поправляется – довольно поспешно, на вкус Розалинды, но такой уж он, этот бедный Роберт:


- Я не говорю сейчас о научном азарте.

Розалинда склоняется к салфетке и прежде, чем откусить кусочек сосиски, иронично ухмыляется. Роберт только раздражённо охает и вертит головой – Розалинда бы просто закатила глаза и хмыкнула, но такой уж он избыточный, этот Роберт.

- Наши с тобой споры так же носят сугубо научный характер.

Розалинда только улыбается. Толпа на тротуаре обтекает их как какое-то препятствие, даже, скорее всего, не осознавая этого. Люди не замечают их, и Розалинде подспудно хочется воспользоваться этим; но она сдерживается, напоминая себе, что она дама серьёзная. Да и с Робертом – с этим излишне сентиментальным и совестливым Робертом – не забалуешь. Купить хот-дог было его идеей; он же с детской наивностью в глазах отсыпал ничего не подозревающему продавцу в миску мелочь в уплату за них. Розалинду это раздражает и умиляет одновременно; в совершенно равной степени. Тем более, что хот-дог на вкус – как картон, а эта улица этого Нью-Йорка неописуемо смердит. Но Роберт рад – счастлив – и Розалинда великодушно прощает его.

Она бы признала, что и она счастлива – во много потому, что счастлив он – но она дама серьёзная.

ДеВитт стоит в очереди к огороженному решёткой окошку, нервно сжимая в кулаке наличные и иногда оборачиваясь на входную дверь. Будто думает, уйти ли. Розалинда знает, что он всё равно не уйдёт; и замечает, как по лицу Роберта пробегает тень сожаления и искреннего страдания.

- Почему он не может просто этого не делать?

Роберт знает ответ; и знает, что они пока не могут вмешаться; знает так же чётко и ясно, как Розалинда, но ей от этого знания далеко не так больно и грустно. И ей хочется помочь ему; и ей хочется утешить его. И ей хочет наорать на него; и ей хочется выбить из него эту дурь и как-то заставить перестать думать о подобном. Но то, что позволяет им заканчивать друг за друга фразы, делает их одинаково бессильными. Она искренне недоумевает, в чём суть их практически всесильного вневременного и внепространственного бытия, если ему совершенно не найти практического применения; и от этой мысли в груди щемит даже у неё. Но на то она и не Роберт, чтобы не позволить этой мыслить ранить глубоко.

- Ведь если бы он этого не делал, ничего бы не было.

Неадекватная патетика Роберта раздражает, тем более что у него есть возможность пойти покушать хот-дог на улице такого Нью-Йорка, где ДеВитт не делает ставок, не галлюцинирует архангелами и вообще живёт совершенно скучной жизнью, о которой скоро напишет суровые книги сейчас ещё маленький Чандлер.

Но Роберт не такой; Роберту, кажется, доставляет мазохистское удовольствие выбирать очередного такого Букера и страдать с хот-догом в руке, глядя на то, как упорно тот рушит свою жизнь и подводит себя – а заодно и их самих – на порог необратимости, которую они – по прихоти всё того же Роберта – упорно пытаются обратить.

И Розалинда бы рада на него за это по-настоящему злиться; но она дама серьёзная, и ей не к лицу заниматься разнообразными фрейдистскими штучками, подавляя или неадекватно оправдывая невыносимую к нему любовь. Такой уж он есть, этот Роберт.

А его несёт всё дальше; он вот-вот подберётся к той части, которую Розалинда ненавидит больше всего – и от которой в то же время у неё совсем по-детски начинают хлопать крылышками бабочки в животе.

- Он так одинок.

- У него есть дочь.

- А у нас была физика. Это другое.

- Это то же самое.

- Ты же знаешь, что нет.

В этом отвратительно признаваться даже самой себе, но Розалинда действительно знает; помнит; даже чувствует. Но такой уж он, этот Роберт, что с ним удивительно не стыдно и даже приятно разделить этот болезненный, наполненный отравляющими из-за неувядающей свежести воспоминаниями, взгляд.

- Я знаю.

Годы отчуждения и подавляемой агонии расстилаются перед ними вперёд, и назад, и вправо, и влево, и всюду; и они окутаны ими каждую секунду своего вечного бодрствования – и для Розалинды каждый раз удивительно это осознавать, когда приходит момент открыться им. Потому что, каким бы Роберт не был странным и понятным, родным и чужим, любимым и отвратительным одновременно, с ним она всё-таки умеет если не забывать, то хотя бы просто фильтровать весь тот снующий по плоскости вероятности мусор, что связан с ними самими – включая реальности, где они так и не встретились. И как же ей хочется, чтобы и Роберт научился абстрагироваться; чтобы и он познал это блаженство равнодушия, и просто насладился их бесконечным дрейфом в никуда и никогда. Но на то он, наверное, и Роберт, чтобы не уметь; на то он и Роберт, чтобы ей всегда было его чуточку жаль – ровно настолько, чтобы раз за разом, дожёвывая хот-дог и выбрасывая под колёса машин салфетку, она прижималась к нему и клала голову ему на плечо.

ДеВитт покупает билет, и его долг продолжает свой рост в геометрической прогрессии. Он проходит мимо них и закуривает; и, вдыхая смердящий дым его дешёвых сигарет, она, кажется, слышит, как Роберт всхлипывает. Они смотрят Букеру вслед, и, по традиции, он повторяет:

- Если бы он этого не делал, ничего бы не было.

А она по традиции прижимается губами к его гладкой щеке и отвечает:

- По-моему, ему всё-таки есть за что быть благодарными.

Роберт улыбается ей и обнимает за талию, и они привычно парят к следующему витку спирали. Розалинду снова почти ничего не тревожит; а от того, что тревожит, она легко отмахивается.

В конце концов, она дама серьёзная.

@темы: bioshock, фанфик, игры

---

i broke julyberry

Немного истории.

Когда-то, кажется, после второго похода на Инто Даркнесс, я зачем-то пошла на стартречный кинк-фест потому что бро не остановила и написала туда драббл, который должен был быть про Хан/Кирк со смотрящим за изнасилованием Споком, а получились ханоспоки и несчастным Кирком, по поводу которого в драббле, в основном, просто рыдала и паниковала вся команда. И это, в общем-то, и вызвало претензии, потому что, мол, изнасилование не описано, да если бы и было - чего там такого, что люди чуть ли не с ума посходили?
Наверное, в сущности, ничего, просто я драмаквинн, и любой мой более-менее близкий знакомый под этим распишется. К тому же, я не очень хорошо понимаю эмоции и не умею ими достаточно оперировать, поэтому в моём понимании сильные эмоции - любовь, паника, ненависть, страх, отвращение - они должны проявляться сильно, даже избыточно. Остальные, типа радости, можно просто упомянуть. а можно и нет, всё тлен энивей
Так вот, я это к чему. У меня везде всё немного наигранно, я понимаю. И целая команда корабля, страдающая от ревности капитана к своей бабе; и упоротый фик про Куинн в коме; и даже несчастный фик по куртовски на фест, о котором я предпочитаю не вспоминать - они все чуточку более личные, чем, например, фик по биошоку - и вот блин, он как раз из всех на фикбуке самый популярный; на него ссылаются многие другие авторы, да и так кое-где видно влияние константы. И я понимаю, что дело просто в том, что я неплохо так попала в струю, написав первой в руфандоме по крайней мере, насколько я могу судить по лютицесту, который очень вскоре стал вторым по мейнстримности после Букер/Элизабет. Но суть для меня не в этом; и даже не в том, что его всё ещё читают; суть в том, что из всех фанфиков и ориджиналов, этот, наверное, наименее личный. То есть, это фик ради фика, с конструкциями и построением таким, чтобы это были только Роб и Розалинда, и больше никто. Потому что, слава богу, оба они достаточно сильно от меня отличаются.
И отсюда возникает логический вывод, что стоит появиться персонажу, который хоть как-то мне напоминает меня, как я начинаю люто бешено пихать в фанфик всякие лишние темы. Слава богу, до описания себя родимой дело пока не дошло Но фанфики от этого становятся... избыточными. Наигранными. Драмаквинскими.
В общем, к чему я это всё. К тому, что меня в тот момент на фесте, видать, слегка торкнуло всё-таки, и уже второй раз я пытаюсь как можно чётче эту избыточность мотивировать. Получается плохо. Поэтому, если вдруг вам покажется, что в фанфике все истерички и я заоосила всех кого могла - я признаю, что так оно, возможно, и есть. Эмоции для меня как были, так и остаются загадкой похлеще французского произношения.
Спасибо за внимание

Glee, Джулиберри, Курт и Сантана в комплекте, PG, порно без сюжета и без порно и без без, хёрт/комфорт, почти что бдсмный подтекст, возможно ООС, лёгкий майндфак.
название, понятное дело, калька с Cemeteries Of London колдплея; я прощу прощения у всех, кто любит эту песню
а ещё меня до смешного умиляют и вставляют уши Кейт Хадсон

Cemeteries Of New York

Когда они втроём сидят на диване, обняв по миске орешков и укрывшись одним пледом, и Курт вдруг говорит посреди танца в кабинете логопеда: я скучаю по матери - у Рейчел в груди что-то неприятно ёкает. За его хитро скошенным взглядом, за тем, как он облизывает губы, и за немым «тоже», отчётливо звучащем в сказанной фразе, сквозит неприятие и та отвратительная ласковая нравоучительность, с какой часто говорят учителя и врачи.

Вроде как, я разгадал загадку.

Вроде как, ничего сложного.

Вроде как, это лечится.

Сантана делает вид, что её очень интересует отбивающий стэп Джин Келли, но Рейчел замечает её сдавленный вздох; и это последняя капля – но она падает в никуда.

Рейчел не хочет ни вылезать из-под пледа, ни оставаться на месте; не хочет ни начинать очередной скандал, который обязательно разгорится от её возражений, ни улыбаться, дружелюбно и примиряюще, давая понять Курту, что сообщение получено, но это – на секундочку – совершенно не его дело. Рейчел хочется взять пульт и отмотать всё немного назад; к началу танца в кабинете логопеда; к началу фильма; к тому времени, когда всё было хорошо. В ретроспективе они счастливы – Курт по ночам разговаривает с Блейном, а она – с Финном; и не ворчит по утрам кофеварка, и не играет за стеной латиноамериканская музыка, и полочки в ванной намного свободнее, потому что Сантаны ещё нет; и, возможно, не будет.

И одно слово не грозит разжечь очередную ссору, и никто не шепчется за её спиной, и Курт не хватает в приступе бессильной злости своё пальто и не выбегает в зимние вечера, как следует шарахнув дверью.

Но пульт в руках Сантаны, а на её челюсти играют желваки; и Рейчел знает, каких усилий ей стоит держать язык за зубами. На самом деле, где-то далеко, в рациональной части своего рассудка, Рейчел на них не в обиде; где-то там, где логика ещё не затоплена эмоциями окончательно, цветёт мысль, что они так злятся и бесятся от того, что любят её, и им её просто жалко.

Но её совершенно не за что жалеть, и этого они уяснить никак не хотят.

Однажды Курт позвонил Кэсси; а потом она позвонила Рейчел, и, признаться честно, ей никогда ещё не было так страшно. И если мозг реагирует на страх иррационально, то, думает Рейчел, для неё нет ничего более иррационального, чем молчать и не двигаться; и даже не думать. Просто стать сердечной мышцей; просто сокращаться с такой скоростью и такой силой, что даже визг тормозов вагона метро потеряется за сердцебиением.

Рейчел отмерла только когда кто-то едва не столкнул её на пути. Почувствовала больно прижатый к уху телефон; почувствовала прилипшую к спине под пальто блузку и намокшие на бёдрах штанины. Почувствовала, как больно, будто наждачной бумагой, прошла по горлу нервно проглоченная слюна.

И, кажется, почувствовала, что что-то действительно неладно, потому что – ещё раз – никогда прежде с ней не случалось ничего подобного.

Сейчас, спустя время, тревожность сигнала того момента для Рейчел ещё более очевидна; но она не придаёт ему никакого значения, потому что прошло уже два месяца, и со своеобразной бедственностью своего положения она смирилась уже очень много раз. Сейчас она спокойно, даже шутливо, за бокалом вина может вспомнить вслух, что ужас, который она испытала в тот момент, был целиком и полностью рождён её сознанием; Курт и Сантана в такие моменты обычно болезненно морщатся, переглядываются, и до самого конца вечер ощущается отравленным. Имя Кэсси, упомянутое вслух или нет, вообще отравляет всё в этом доме; сама Кэсси вообще отравляет всё.

Сантана сравнивает её с героином, и Рейчел молчит в ответ – наверное; она не знает; Сантане виднее.

В тот полдень, стоя на платформе, Рейчел не услышала ничего особенного; Кассандра просто сказала ей, что звонил Бэмби. Но, может, причина была в её тоне; или в послышавшейся Рейчел настойчивости вызова – сейчас уже не скажешь. Мысли Рейчел сорвались с места вместе с тем, как ненормально участился пульс; вместе с тем, как ненормально обильно выступил пот. И вот они уже в лофте Кассандры; и вот уже Рейчел в истерике барабанит в грохнувшую перед её носом дверь; а вот ей уже под тридцать, и она одна в центральном парке, с тяжестью белья из прачечной на плече и несжигаемых воспоминаний на душе; и она смотрит на одинокие заметённые снегом перевёрнутые лодки у берега; и думает, что понимает их. И для неё нет ни шанса, что когда-нибудь снова настанет весна.

В тот момент она отчётливо чувствовала пальцы Кассандры на своём плече в том месте, где она любит хватать её от злости; почти зажившие синяки пульсировали. Потом кровь прилила к правой щеке – как будто сильная и шершавая ладонь только что вмазала ей пощёчину; как будто голову от этого отбросило назад, и Рейчел покачнулась – кто-то задел её плечом, и она увидела ногу в туфлях совсем как у неё далеко за безопасной жёлтой линией. Кассандра терпеливо ждала её ответа; её терпение иссякало. Поэтому Рейчел просто сказала: сейчас буду.

Когда Сантана зачем-то приводит её в ту церковь, Рейчел слышит от куратора, что признать проблему – значит почти её решить. Кофе на этой встрече слишком горький, а пончики задеревенели снаружи и сырое тесто – внутри. Рейчел слизывает с них сахарную пудру и патоку; спустя пару часов за такую вольность Кассандра ощутимо ткнёт её набалдашником своей трости под дых и укусит за плечо – чтобы Рейчел наверняка усвоила уроки здорового питания. А потом Кэсси назовёт Сантану сукой, и Рейчел даже не станет спорить.

Но Рейчел признаётся - пусть и не вслух, пусть и не на кафедре перед толпой людей, среди которых Сантана вдруг действительно выглядит так, будто у неё есть зависимость, - что проблема существует. Если бы её вытащили и заставили выложить всё как есть, она бы сказала, что её проблема выше её на полголовы, с высветленными волосами и постоянным алкогольным амбре. Она бы описала её пальцы – грубые, узловатые и ловкие; она бы описала её большие оттопыренные уши, которые нельзя не кусать, особенно зная, как это работает; описала бы её язык, который может в один момент вознести тебя так высоко, как не взбирался ни один человек, а потом швырнуть на землю с такой силой, что ты не соберёшь себя и во век. И тогда у всей публики бы случилась эрекция; и каждый из этих героиновых наркоманов, вернувшись домой, взялся бы за ложку, потому что кому, к чёрту, вообще нужна эта терапия? Зачем лечиться от того, что есть истинное, кристально-чистое, неоспоримое вселенское счастье?

Курт всегда был склонен строить странные теории: от гомосексуальности Сэма до тайного обожания со стороны Блейна; и Рейчел специально обозначает его психологические познания именно этими двумя примерами, потому что оба из предположений оказались, в конце концов, неверными, но во втором он всё-таки подметил некоторую тенденцию. Поэтому, выплёвывая ему в лицо весь яд, на какой она способна, низводя его практически до истерического состояния, она всё-таки соглашается – опять не вслух – что доля правды в его словах есть.

Возможно, у Кассандры действительно есть какая-то ненормальная фиксация на Рейчел; возможно, избивая и унижая Рейчел, она действительно подкармливает свои комплексы, тянущиеся вереницей из самого детства, – и Рейчел почему-то уверена даже без подсказки Курта, что детство у Кэсси было отнюдь не простым. Иногда она замечает парализующий ужас на лице Кассандры, когда она, например, разбивает стакан; или какое-то неадекватное, расширяющее зрачки и расфокусирующее взгляд чувство вины, когда Кассандра покупает – и когда потом одевает или использует – какую-то достаточно дорогую вещь. Но именно поэтому, думает Рейчел, она и покупает так много неоправданно дорогих вещей. И именно поэтому в такие дни она пьёт до полной потери сознания.

Как и в те дни, когда Рейчел остаётся на внеклассные занятия.

Поэтому да, она отдаёт способностям Курта должное; но это не умаляет в её глазах неправильности его звонка Кассандре с требованием – это даже впечатлило Кэсси – чтобы она отстала от Рейчел; желательно, совсем; желательно, навсегда. Поэтому она не сдерживает себя и с головой окунается в подрагивающую, будто знойную пелену перед глазами и вываливает на Курта все оскорбления и претензии, какие у неё были – и очень, слишком много таких, о которых она прежде и не подозревала. Всё это очень походит на трип, который описывала, прикрыв глаза и томно проводя языком по губам, наркоманка в той церкви, пока Рейчел пыталась надкусить пончик; перед глазами всё плывёт, и звуки переместились, и Рейчел отчётливо ощущает свою трёхмерность и трёхмерность всего, что с ней происходит; а Курт – он как Марио, и весь его мир умещается в узкой разноцветной полоске того, что он видит перед собой; и за это его, на самом деле, стоило бы пожалеть.

Поэтому Рейчел всё-таки успокаивается – только чтобы увидеть нечеловечески изуродованное болью и слезами лицо Курта, с расползшимися и слишком помягчевшими чертами, надутыми губами и глазами, которые, кажется, злобой и агонией, в них отражёнными, способны ослепить весь мир. Он смотрит на Рейчел; смотрит куда-то сквозь неё; смотрит из своего мира в её, так, казалось бы, тщательно спрятанный и выстроенный, укрытый пеленой самомнения и фантазий, заглядывая в каждый уголок и отыскивая каждую толику сохранившегося у неё рассудка, высвечивая их и увеличивая в размерах до тех пор, пока чувство вины не становится невыносимым. Рейчел оседает у его ног и начинает плакать. Он смотрит на неё снизу вверх этим взглядом ещё несколько секунд, будто чтобы удостовериться, что она действительно мучается как следует; а потом смаргивает, и снова становится просто обиженным и злым собой; всхлипывает пару раз от отчаяния и злости, хватает пальто и выбегает из квартиры, хлопнув дверью так, что её отбрасывает обратно. Она так и остаётся открытой, пока Рейчел пытается прийти в себя и избавиться от расползающейся, как чернильное пятно, по воображению бездны, в глаза которой она только что смотрела.

Задним числом Рейчел прикусывает язык; чтобы сдержать демонов, что терзают Курта (по крайней мере тех, с которыми она встретилась в тот вечер лицом к лицу), не хватило бы и всех десяти измерений.

Курт появляется на следующее утро, помятый и сонный, пропитавшийся сигаретным дымом – и чуточку ромашкой. Рейчел просыпается на диване, не менее помятая, когда он спотыкается обо что-то по пути в комнату; она не может найти в себе сил заговорить с ним, но он как-то виновато говорит сам, что спал в офисе. Он смотрит на неё по-доброму и любя, пытаясь выдать подбадривающую улыбку, и у Рейчел от признательности и любви к этому человеку щемит сердце; а ещё от того, что в его лице для неё, кажется, навсегда что-то до неузнаваемости изменилось. Она не знает почему, но с этого момента не может не испытывать к нему смесь жалости и благоговейного уважения. По крайней мере, он этого, кажется, не замечает.

В любом случае, в чём Курту не откажешь точно, так это в упорстве. Отоспавшись, приняв душ и вывалив в миски ореховые ассорти, он продолжает свою прежнюю мысль, начав, в этот раз, с другого края.

Если кто-то спрашивает Рейчел о том, когда это началось, она, не задумываясь, называет сентябрь; но даже до того, как Курт озвучивает свою теорию, она неоднократно испытывает странное чувство, что даже сентябрь, даже тот самый первый момент, когда она увидела Кассандру – это всего лишь продолжение чего-то; логичный исход предыдущего и одновременно исходные данные следующего уравнения. Отрезок между двумя очередными точками, и Рейчел кажется, что, если попробовать зарисовать получающуюся линию, то она обязательно образует круг и замкнётся там же, где началась – где Кассандру бьют за расточительство и неаккуратность, где соседи Сантаны толкают из своей машины крэк, а Курт снова и снова оттирает от одежды то, чем в него кинули в этот раз.

А может быть, думает Рейчел, это и вовсе не линия; может, это по-прежнему точка; всегда была и всегда останется точкой; и они всегда будут её заложниками. Они всегда будут пытаться отбелить себя и отодрать с мясом то, что к ним приросло; кто как может. Кто-то будет изо всех сил стараться прийти на помощь и поддержать, и спасти, и помочь, чтобы искупить пылающую внутри ненависть ко всем тем, кто когда-то не пришёл на помощь к нему, и страх стать как они; кто-то будет ходить по встречам общества анонимных наркоманов и сидеть, слушая историю за историей, убеждая себя, что у неё достаточно сил, чтобы изначально ни на что не повестись, и что у неё, на самом деле, всё хорошо и нечего бояться.

Кто-то всю жизнь будет бояться попросить то, что ему более всего необходимо, и вместо этого будет брать силой то, чего хочет в этот конкретный момент; будет давить и медленно убивать, в надежде, что желаемое не поддастся, останется и окажется тем самым необходимым - пока всё-таки не сломает; и тогда снова запьёт свою нужду джином.

А кто-то будет влюбляться в тех, кто, кажется, ненавидит; будет есть пончики и пить газировку, чтобы получить пару пинков; будет провоцировать лавины унижения, из-под которых всё сложнее выбираться – и ради этого будет отвергать тех, кто добр к ней, тех, кто любит её, тех, кто хочет ей добра; будет как можно ярче раскрашивать в своих фантазиях постаменты, с которых с готовностью ринется вниз – потому что иначе просто невыносимо.

Потому что розовые стены детской комнаты, сцена в подвале и всегда любящие объятия отцов были инкубатором, выглянув за пределы которого, кто-то неожиданно обнаружил слишком горячо кипящую и слишком слепяще яркую жизнь, чтобы продолжать делать вид, что её не существует; что вообще не существует мира по ту сторону плакатов Барбары Стрейзанд и подрагивающего изображения на старой кассете с Вестсайдской историей. Но пробираться туда приходится так, как она умеет; и никто своевременно не научил её иному способу, чем через боль.

Курт всё-таки умеет видеть тенденции, признаёт Рейчел. Он считает, что нездоровая привязанность к Кассандре родилась из-за отсутствия в детстве Рейчел женской ролевой модели; что к сильной и – несомненно, признаёт Курт – харизматичной мисс Джулай её влечёт подсознательное желание иметь мать; и Рейчел практически обидно от того, что Курт всё-таки не видит картины целиком и бьёт так существенно ниже цели.

А может, в следующий момент думает Рейчел, он как раз-таки понимает; просто считает – или надеется, что вероятнее – что не знает Рейчел.

Может быть, он действительно понимает всё очень хорошо, и в том числе – что они никогда не сбегут ни от себя, ни за пределы своих точек; что они теперь вечно будут истязать себя в тщетных попытка что-то изменить или убедить себя, что они что-то изменили.

Он просто хочет, чтобы ему самому чуточку полегчало; а для этого нужно, чтобы с самой собой перестала бороться Рейчел; чтобы она бросила Кэсси и перестала появляться дома в слезах и синяках, плакать в подушку и ему в плечо о том, что будущего, каким она его видит, никогда не случится, и все её мечты – пустое.

Но то, сдастся ли она, напрямую зависит от того, сдастся ли Кассандра; приведёт ли она Рейчел в Центральный Парк посмотреть на плавающие по глади лодки; переплетёт ли их пальцы, отвернувшись, чтобы Рейчел не видела слёз – будто поверив на секунду, что Рейчел её любит; что она вообще может быть любимой; и что всё может сработать, и нет нужды пытаться это разрушить, потому что оно выстоит – создано той же самой вселенной, теми же обстоятельствами, той же точкой, чтобы выстоять. И если потом Кассандра оставит её ночевать, не взяв за вечер и ночь ни капли алкоголя в рот – и не уснув, за разговорами, а не сексом – или не одним сексом – Рейчел готова сжать зубы и продолжить терпеть насилие и унижение, и наслаждаться ими – и пусть Курт простит её за то, что она не в силах помочь ему.

Но однажды, она всё равно надеется, однажды они прорвутся. Однажды их усилия и чаяния сольются в унисон, и они найдут выход; и они станут счастливы.

А пока, думает она, можно всем вместе подпеть Джину Келли.

@темы: фемслэш, glee, фанфик, news, combustible lemons

---

Теперь каждый раз, когда я буду слышать или видеть "Швиммер", я буду думать, что у кого-то сейчас будет секс.

Зачеееем, ну просто зачееееем я вспомнила, что существует Джулай/Берри и пошла, блеать, это читать.

Дак я ж ещё и мало не могу.

Почему они не эндгееееейм. Почему больше не будет джулиберри. почемупочемупочему

@темы: фемслэш, glee, news

---

Здравствуйте, меня зовут Габен, и я хочу вас починить

Your type is: Sensing Logic Introvert

Gabin. SLI are very attuned to the bodily sensations and of the space around them. They work often with their hands — it can be do-it-yourself skills, cooking, gardening, fishing etc. SLI love nature and feel a strong connection to it, love to be outside in a peaceful happy place. SLI like their possessions, often have collections of material objects like knifes, wine and etc. They have good understanding of the material objects: what are they good for and how to use them. SLI are interested in minimizing the uncomfortable physical experiences. They can describe in detail the pain in the body but prefer not to talk about it and to keep themselves to themselves. They have a remarkable sense of humour and can ease the emotional atmosphere around them. SLI tend switch easily the topic of conversation and start talking about things without any obvious connection with the previous topic. That might be a comment on the uncomfortable clothes or bad posture etc., which will then be followed by a practical advice on how to improve the situation

Пройти тест

Не, а на самом деле, охуенно.
Я счастлива быть собой

@темы: соционика, news

---

Space is disease and danger wrapped in darkness and silence

Меня объективно волнуют две вещи: с каких пор я могу писать нечто большее, чем три страницы бессвязного текста; и с каких пор я могу писать более чем в один вечер?
Хотя нет, есть ещё третий вопрос, который, к сожалению, риторический: а как оно, собсно, читается и вообще.
Энивей.
Со мной такое бывает, что я вдруг возвращаюсь к чему-то привычному, неожиданно находя в нём новые грани. Как я уже писала, я уверовала в МЭ в очевидный и очень привлекательный, но почему-то прежде незамеченный отп Сэм/ИДИ. Что не отменяет того, что Шепард/Сэм - так же мой отп, что, в свою очередь, не отменяет моей нежной любви к Шепард/Лиара...
Но, в общем, получилось всё вместе.
Писала тех-прон, написала санта-барбару на пустом месте про холод и несчастную Сэм, которая отлично умеет чинить вещи. Без тех-прона как такового. Что поделать, ко мне привязался Metric Он слишком милый, именно милый - и это наложило свой отпечаток.

ME3, Шепард/Трейнор, ИДИ/Трейнор, Шепард/Лиара и ещё до кучи, сэмоцентризм, хёрт-комфорт, ангст, лёгкая технофилия, космос, хомяк, три колы и бургер.
Не вычитано.

Collect Call

Space is disease and danger wrapped in darkness and silence.
- Leonard H. McCoy

- Спасибо.

Шепард смотрит на Трейнор очень внимательно; очень с силой и очень с любовью – с такой огромной и интенсивной, что Сэм кажется, что её хватило бы на всю необъятную вселенную. Слегка дрожащие покрытые шрамами руки машинально прижимают фотографию к груди.

Трейнор помнит день, когда ИДИ просит её подняться в каюту коммандера и проверить, как у неё дела. Трейнор лень, это её первый полноценный выходной за много-много дней, и она уже приготовила пару журналов и купленную на Цитадели игрушку, и только и ждёт, чтобы спальня команды опустела – но голос ИДИ настигает её, едва она прячется под одеяло. ИДИ знает, что Трейнор не может ей отказать – не может отказать её голосу – и выбирает какие-то особенно меткие слова, чтобы заставить её слезть с кровати, натянуть форму и пойти к лифту.

Саманта не в курсе того, что происходит на корабле между его обитателями. Иногда она хочет спросить у кого-нибудь на мостике, о чём все шепчутся; но непременно что-нибудь случается – в ангаре, или в инженерном отсеке, или в оружейной. И хоть Трейнор понимает, что выслушать сплетню – дело пары минут, она всё равно откладывает это и спешит смотреть, что не так. Сломанную систему отопления на корабле можно починить с помощью цифр программного кода и омни-тула; человеческие отношения – нет.

Поэтому она предпочитает не тратить на них время.

Тем не менее, она может ориентироваться в царящей вокруг атмосфере, и в тот момент, когда она выходит из спальни, заправляя майку в брюки, она чувствует, что воздух наэлектризован – и не так, как он бывает наэлектризован (для неё, по крайней мере) когда мобильная платформа ИДИ приходит ей на помощь в какое-нибудь – почему-то, каждый раз неизменно - маленькое тесное помещение и в какой-то момент она обнаруживает себя стоящей без дела неожиданно близко к слегка вибрирующему металлическому телу.

Нет, в этот раз электричество другое – оно колет кожу, давит и мешает дышать. Сэм читала об этом в старых книгах, описывающих бури, часто бушевавшие во времена до контроля климата; и в новых – описывающих Хагалаз.

Она находит Шепард в душе – в том самом, который однажды в её смелых фантазиях был местом, где они в первый раз занялись бы сексом – голой, сидящей на полу, обняв колени, под самым потоком горячих струек. Сэм чувствует фантом возбуждения и острый укол стыда, от которого она с того момента так и не избавилась. Новизна ситуации и гордость заставили её поверить, что Шепард не откажется; почему-то, Трейнор не подумала ни о том, что коммандер может быть банально занята – чем-то или кем-то. Они никогда не говорили об этом; не было произнесено ни единого конкретного слова; но, вытирая волосы и стыдливо прикрывая обнажённое тело, Трейнор отчётливо чувствовала на себе понимающий, насмешливый и чуточку заинтересованный взгляд.

А потом Шепард сделала шаг в сторону, и Трейнор увидела фотографию Лиары.

Ту самую, которая сейчас, разбившись на десятки осколков мягкого голографического пластика, лежит у её ног у входа в душ. Шепард смотрит на них апатично, сонно. Вода стекает со слипшихся волос, с носа, с губ; Шепард моргает и жмурится, когда вода затекает в глаза.

И снова смотрит.

Трейнор не знает, что делать. Чинить – единственное, для чего она нужна; чинить – единственное, что она в совершенстве делает на борту Нормандии. Она не понимает, что именно сломано в Шепард; не имеет ни малейшего представления, как это чинить.

Шепард говорит отсутствующим голосом:

- Тут тепло.

Потом:

- Я люблю воду.

И потом, подняв на Сэм внимательные глаза:

- Сыграй со мной в шахматы, Трейнор.

Саманта боится и силится услышать здесь какой-то подтекст; боится и силится уловить веяние того самого момента и отзвук желания. Но в голосе Шепард только очень странное, неподходящее ей отчаяние; оно же – в голубых глазах.

Шепард повторяет:

- Сыграй со мной в шахматы. Сыграешь?

И Трейнор кивает; идёт к шкафу и берёт полотенце.

У коммандера крепкое тело, испещрённое такими же шрамами, что и лицо – ровно такое, каким Трейнор его себе представляла; но сейчас, когда Сэм кутает его в полотенце и легонько трёт, оно кажется ей почти невесомым и слабым; оттенок кожи в свете лампы душевой какой-то серый, и красное сияние, вырывающееся из шрамов, на фоне этой серости напоминает Трейнор вулкан и ползущую по нему лаву.

Кровоточащий камень.

Шепард не плачет, но слёзы стоят в её глазах, заставляя связанные в треугольники огоньки за синей радужкой мерцать. Вокруг глаз – большие красные пятна; веки опухли; губы, обычно строго сжатые в полоску, бессильно надуты и, кажется Трейнор, подрагивают.

Она не спрашивает, что случилось; она вообще ничего не говорит. Пока Шепард одевается у своей кровати, Трейнор подбирает осколки фотографии; маленькая Лиара – в каждом из них.

Трейнор не чувствовала и не чувствует никакой горечи; но в этот момент, почему-то, ей кажется, что она очень близко; поэтому просто откладывает осколки на стол и оборачивается к Шепард с улыбкой.

Шепард – не стратег; Шепард – животное. Если у Трейнор голова для цифр, то у Шепард – для бьющих барабанов ярости боя. Она не заглядывает на несколько шагов вперёд, как Сэм; её тактика очень примитивна, но настойчива. Она делает, как кажется Трейнор, ошибку за ошибкой, без раздумий жертвуя то одной фигурой, то другой; но через без четверти час Сэм вдруг обнаруживает себя в патовой ситуации, несмотря на всю тщательность, с какой она выбирала ходы.

- Это неожиданно.

Шепард улыбается – грустно, но искренне.

- Недооценили меня, специалист?

- Признаться, да.

Шепард откидывается на спинку дивана и задумывается о чём-то своём, полностью выпадая из реальности и оставляя Трейнор наедине с шахматной доской и попытками просчитать, в какой момент что-то пошло не так.

Трейнор старается увидеть этот ход, но не может.

Вскоре вечером, когда весь младший экипаж собирается на ужин, ИДИ просит её по громкой связи подойти к интеркому. Трейнор неизменно удивляет её растущее чувство интимности – поначалу, ИДИ даже самые личные из сообщений зачитывала на весь корабль. Потом она стала просто подзывать к ближайшей панели и появляться из неё голографическим шариком; сейчас, иногда, она может даже подойти к ней в своём новом теле и начать негромко шептать на ухо – не слишком, видимо, понимая значение этого жеста, но строго следуя обычаю. В такие моменты команда начинает коситься на них с подозрением и отвращением; в Альянсе не жалуют синтетиков.

Интересно, думает Трейнор, шагая к панели интеркома, если они с неприкрытой яростной неприязнью относятся к ксенофилам, то как они отнесутся к её технофилии? В кого она превратиться, если они застанут её за мастурбацией у главного ядра ИИ?

ИДИ просит её отнести Шепард еду; сегодня коммандер не настроена спускаться к ужину. Сэм пытается посчитать, сколько времени прошло с их игры в шахматы, и сколько коммандер вообще не появлялась на людях, раздавая указания из каюты, но быстро теряется в исчислении суток на Нормандии, которые меряются степенью усталости за смену. Она пока ещё чувствует себя свежей и не испытывает желания бросить пост и уйти спать – значит, не так давно.

Иногда достаточно просто прислушаться. Тихие голоса говорят, что виной всему протеанин на нижней палубе. Говорят, что Шепард и доктор Т’Сони не сошлись во мнениях на его счёт. Говорят, что Шепард ревнует к нему Лиару. Говорят, что Лиара в чувствах атаковала её биотикой.

Шепард – не стратег; Шепард – животное. Сэм старается не думать о том, насколько это в характере Шепард ответить силой на силу. Старается не представлять внезапно помягчевшее от испуга и осознания лицо Лиары, её шёпот с извинениями; и раскрывающиеся всё шире, вместе с тем, как надуваются вены на шее, шрамы коммандера; её кулак; ярость в её сверкающих красных глазах.

Недооценили меня, специалист?

Трейнор понимает, но это не её дело, поэтому абстрагируется от заговорщицкого шёпота, заполнившего столовую, берёт поднос и идёт к лифту.

Шепард лежит на не заправленной постели, прямо в форме и обуви. Подушки раскиданы вокруг; одеяло смято в бесформенную кучу у ног. Она не реагирует на Трейнор, когда та ставит еду на журнальный столик. Она где-то между сном и реальностью; где-то в собственной Крепости Одиночества, где на ледяных стенах показывают хронику её ошибок. Трейнор знает, какого это; она так же знает, что её самоуничижение за несостоявшееся совращение командира – ничто рядом с тем, что должна испытывать сейчас Шепард.

Трейнор знает и понимает всё; кроме того, как это починить.

Она приносит ужин ещё трижды – по крайней мере, она думает, что это ужин. Днём – если это можно назвать днём – Шепард куда-то уходит с Гаррусом и Вегой; никто, кроме работающих в ангаре людей, её не видит. Люди говорят, Шепард мечется от одной планеты к другой в поисках то какого-то знамени, то окаменевших останков инопланетного динозавра. Они говорят – и в их голосах Трейнор слышит раздражённое нетерпение. Они не понимают, почему Шепард тратит свои и их силы на такие несущественные вещи, когда давно пора полететь убивать Жнецов.

Трейнор понимает, но предпочитает молчать. Зайдя в каюту с порцией пайка, она слышит ровный голос ИДИ откуда-то с потолка, спокойно и логично убеждающий Шепард, что поддержка потенциальных союзных армий и боевого духа так же важна, как и поиски оружия против Жнецов. Шепард соглашается, без колебаний и, кажется, даже без размышлений. Она сидит в углу дивана, забившись подальше от людей, будто готовясь издохнуть. Когда Трейнор пододвигает к ней поднос, Шепард ловит её взгляд и долго-долго не отпускает.

Кортез говорит ей, что Лиара сегодня спускалась к челнокам к тому времени, когда тройка должна была вернуться. Он говорит, она ждала. Он говорит, он нашёл Шепард через час, сидящей за ящиками в обнимку с винтовкой.

Говорит, она даже не смутилась своего опухшего от слёз лица и содранных ногтей. Говорит, она даже не возражала, когда он практически на себе донёс её до лифта.

Через несколько часов Трейнор будит вызов на личный пад. Она натягивает одни штаны и бредёт через тёмную абсолютно тихую столовую к главной батарее, где обитает Гаррус. Его жвала шевелятся извиняющееся, когда он помогает Трейнор подхватить пьяную едва стоящую на ногах Шепард. Сэм даже не удивляется больше, почему позвали именно её, но чувствует какой-то неприятный укол внутри. Будто бы нечто достаточно важное решили за неё. Когда этим днём, в обеденный перерыв, отдышавшись после оргазма, она спросила у ИДИ, почему именно она носит Шепард еду, мобильный модуль наградил её достаточно странным взглядом и сообщил, что Шепард сама попросила о Сэм. На секунду Трейнор показалось, что голос ИДИ прозвучал как-то неправильно – сломано – но потом она вдруг вспомнила, что не показала Саманте ещё одну полезную функцию своего нового тела, связанную с той самой вибрацией, и Сэм, прикрыв глаза, облегчённо выдохнула, оставив запотевшее пятнышко на блестящей щеке – всё хорошо.

Шепард идёт, опираясь на неё, стараясь не издать ни звука, и страдальчески поворачивает голову в сторону кабинета Лиары, когда они выходят в столовую. Трейнор решает, что лучше зайти к лифту слева, и на несколько первых шагов пальцы Шепард очень больно впиваются ей в плечо. Сэм останавливается, глядя на напряжённую покрасневшую шею и желваки на нижней челюсти; ей кажется, что она слышит долгий сдавленный отчаянный стон; как маленький пёсик, подброшенный однажды под дверь её лондонского дома. Она ведёт Шепард дальше.

Корабль безмолвен; в каюте Шепард как-то неожиданно холодно, и Трейнор вспоминает и на мгновение разделяет желание коммандера вечно сидеть в душе под ливнем горячей воды. Шепард потряхивает; Сэм слышит, как урчит её живот.

Шепард говорит:

- Я не умею пить.

И потом:

- Но всё равно лучше, чем Эшли.

Её улыбка – мечтательная и сонная. Трейнор опускает Шепард на кровать, и та прикрывает глаза; выражение лица на какие-то минуты становится совсем умиротворённым. Трейнор замечает новую улыбку в уголках её губ – улыбку неожиданного облегчения и радости от того, что хотя бы сейчас стало чуточку легче. Но Шепард тут же тяжело сглатывает и морщится; Трейнор помогает ей подняться и дойти до туалета. Прислушиваясь к кашлю за дверью и рассматривая сияющий неоном аквариум, она вдруг понимает, насколько сильно устала и хочет спать. Голые плечи покрылись мурашками; пальцы на ногах онемели. Она хочет под одеяло; она хочет уснуть; она хочет закрыть глаза и притвориться, что всего этого нет. Что никакой холодок обречённости не забирается ей под майку; что внутренности не скручивает от какого-то предвкушения – и даже не ясно, приятного или нет.

Шепард вываливается из туалета ей на руки; потом сползает с них без всякой грации на сбитые простыни. Пока она пытается отдышаться и трёт ладонью рот, Трейнор машинально поправляет ей подушку и подтягивает повыше одеяло; и в тот момент, когда ей кажется, что Шепард наконец отключилась, и собирается уйти, ледяная рука с цепкими пальцами хватает её за запястье; и слабый, подрагивающий, как неоновая подсветка аквариума, как вода в нём, голос тихо просит:

- Останься на ночь.

Шепард обнимает её сзади, прижимаясь всем телом, и Сэм чувствует его лихорадочный жар. Когда Шепард устраивает свой подбородок на её плече, Трейнор ожидает почувствовать запах алкоголя или рвоты – но от Шепард не пахнет ничем. Саманта сопротивляется сну, но ровное дыхание Шепард над ухом настолько же убедительно, насколько её приказы, и, открыв глаза в следующий раз, Трейнор обнаруживает, что уже утро – если это можно назвать утром. Шепард отпустила её и лежит рядом, свернувшись калачиком под одеялом. Часы показывают 5.15, и Сэм спускается в общую спальню, стараясь избежать встречи с ночной сменой. Когда она проходит мимо динамиков и интеркомов, ей кажется, что она слышит статические помехи, похожие на вздох.

Инженер Доннелли просит её посмотреть источник странного шума на инженерной палубе и проверить систему; потирая режущие от света и недосыпа глаза, Сэм хочет спросить у него – возможно даже резко – почему он не сделает этого сам. Но она слышит на заднем плане смех Гэбби и обрывки слов, которые не получается разобрать прежде, чем они смолкают; и отвечает, что посмотрит. Между труб она обнаруживает хомячка, и сидит, наглаживая его, ещё около получаса – но желанный серебряный модуль так и не появляется. Когда, поддавшись магии последнего шанса, она пытается связаться с ИДИ, ответом ей служит потрескивающая тишина.

Вечером, в очередной раз забирая поднос под осуждающим, но любопытным взглядом Руперта, она впервые за эти дни видит Лиару во плоти. Ей кажется, что синяя кожа выглядит несколько бледнее, чем обычно; ей кажется, что яркие синие глаза как-то поблекли; она списывает это на приглушённое освещение столовой. Лиара мнётся у лифтов, старательно уставив взгляд куда-то мимо Трейнор, куда-то в сторону своей каюты; но, когда Сэм подходит поближе, их взгляды сталкиваются, и Лиара неловко улыбается – и это скорее плохо, чем хорошо, потому что до этого момента Лиара едва ли вообще знала о её существовании.

Прежде, чем зайти в лифт, она слышит тихий, бессильный голос:

- Она потеряла столь многих; неужели ей так необходимо любыми силами потерять кого-то ещё?

Блики от ламп, играющие на табличках на мемориальной плите, исчезают вместе с тем, как захлопываются створки лифта.

Неужели ей так необходимо страдать?

Шепард шепчет ей на ухо что-то о том, что она тёплая. Что-то о том, что она гладкая и мягкая. Огрубевшая ладонь скользит по её голой руке, и Саманта внутренне напрягается, хотя в этом жесте нет никакого эротизма. Шепард гладит её, нежно и аккуратно, будто боясь повредить; грудь вздымается спокойно и высоко. Когда она засыпает, Трейнор уходит, осторожно выпутав свои пальцы из её. Хомячок копошится в своё аквариуме.

Когда она льнёт к металлическому телу, оно ощущается особенно холодным. ИДИ смотрит на неё своими безвыразительными глазами, не моргая и пристально. Сэм ёжится под этим взглядом и обхватывает твёрдые губы своими. В этот раз ограниченная длина языка ИДИ и негибкость её губ ощущаются для Трейнор какими-то особенно угнетающими. Возбуждение уступает, давая место усталости; Сэм чувствует тяжесть, несравнимую даже с той, когда модуль нависает над ней, прижимая к полу всем своим весом. Она прислоняется к ближайшей стене и закрывает глаза. Дверь с тихим шипением смыкается за спиной ИДИ.

С Земли приходят всё более неутешительные новости, и Шепард в срочном порядке пытается вернуться в прежнюю колею. Теперь её нет на корабле гораздо дольше; в кэше Трейнор видит запросы о Раннохе. Эшли, когда она встречает её на палубе экипажа, выглядит уставшей и побитой; Вегу периодически зашивают в медотсеке. Когда они в очередной раз отбывают, Трейнор заходит в комнату отдыха, намереваясь немного расслабиться и сыграть в покер, и застаёт там Гарруса и Лиару – доктор Т’Сони плачет, уткнувшись в мягкое место на его шее; Гаррус крепко обнимает её за плечо и ласково шипит, глядя куда-то в пустоту. Когда они, наконец, замечают Сэм, повисает неприятная тишина. Она мямлит слова извинения и торопливо скрывается за дверью душевой. Ей вдруг очень хочется включить горячую воду и долго стоять под ней прямо в одежде; хочет вдыхать пар; хочется смыть с себя всё; хочется прогреться. Вместо этого она просто плещет в лицо прохладной водой у раковины и возвращается на свой пост. У Шепард нет новых сообщений.

Ей хочется сбежать на необитаемую планету; ей хочет запереть себя в шаттле; ей хочется просто накрыться с головой одеялом и никогда оттуда не вылезать. Они потеряли Легиона, и хоть Трейнор не была с ним знакома лично, всеобщая скорбь, как сажа, оседает на её плечах и давит-давит-давит. Ей хочет плакать; истерика медленно, но верно подбирается к её разуму, и никакие алгоритмы и гамбиты более не способны установить её победный марш. Она идёт к Чаквас попросить чего-нибудь успокоительного; может быть, даже бренди; но доктора нет в кабинете. Зато у входа к главному ядру ИИ стоит ИДИ, и в её объятиях – Джокер. Он всхлипывает, неловко переступая с одной ноги на другу; рука с любимой кепкой бессильной болтается у бедра. ИДИ целует его в лоб и посильнее прижимает к груди; холодные серебряные глаза смотрят в упор на Трейнор; металлические пальцы сгребают рубашку на спине Джеффа, и он начинает плакать громче. Сэм видела фотографии и новости об уничтоженной колонии, где жила его семья – но от этого, почему-то, ничуть не легче.

Спустя несколько часов она сама держит в объятиях плачущего человека. Трейнор уже видела слёзы в глазах Шепард ранее, но никогда – такого явного и неконтролируемого выражения эмоций. Шепард колотит; она дёргает Сэм за лацканы форменного пиджака, который Трейнор надела, чтобы согреться; слёзы оставляют на синей ткани тёмные пятна.

Волосы Шепард путаются под пальцами Саманты; она обводит лёгким прикосновением каждый шрам и смахивает слёзы. Шепард просит её остаться на всю ночь, и утром Трейнер опаздывает к завтраку. Её встречают двусмысленные взгляды и приподнятые брови; кто-то ухмыляется, глядя на её идеально заправленную с прошлого утра кровать. Но, вспоминая в душевой то ощущение, когда она проснулась, уткнувшись носом в макушку Шепард, Сэм решает, что это того стоило. Лиара, пройдя мимо по главной палубе, делает вид, что не заметила её, и опускает глаза, и от этого, почему-то, одновременно мерзко и сладко.

Спустя несколько дней – ужасных, сумасшедших дней, за которые шаттл вылетал с Нормандии больше раз, чем за целую неделю прежде – Трейнор обнаруживает себя сидящей на краю кровати Шепард в полном молчании. Коммандер сидит за её спиной, со своей стороны. Трейнор слушает размеренное бульканье воды в аквариуме и шорохи из хомячьего домика. Впервые, наверное, она замечает лёгкое, почти незаметное гудение – наверное, от генератора щита. Они летят прочь от Горизонта, обратно к Цитадели, и Сэм кажется, что Джокер намеренно ведёт их сквозь пространство так медленно и плавно. Она откидывается на кровати, смотрит в иллюминатор над ней: куда ни глянь - космос. Шепард по-детски утыкается носом ей в плечо.

- Я так устала.

- Я знаю.

Шепард медлит, затем кивает. Сквозь ткань водолазки Сэм чувствует лёгкий поцелуй – тёплое, немного влажное прикосновение. Она не знает, стоит ли на это реагировать, и как; всё её естество вдруг наполняется теплом и лёгкостью, и мысли об истинной цели её пребывания здесь, о цели этой их с Шепард близости, отступают. Она слышит тихий смешок и «прости» - и в этом «прости» громче всего звучит предложение. И Сэм отдаётся этому теплу; отдаётся этому спокойствию. Где-то вдалеке слышны лёгкие статические помехи, и Трейнор в ответ на «прости» сползает чуть пониже, чтобы их лица находились на одном уровне, и прижимается губами к влажным губам Шепард. Они тёплые, и нежные, несмотря на шелушащуюся кожу – и мысль о том, чтобы прервать поцелуй и не делать его глубже – не делать глубже всё это – немедленно покидает её.

Шепард отвечает; Шепард ведёт. Они забираются на кровать с ногами и прижимаются друг к другу, стоя на коленях. Сэм слышит у своего уха горячее дыхание Шепард – такое же, как у неё самой. Они впиваются другу в плечи; Трейнор прижимается носом и губами к мускулистой шее. Она тёплая; её тело – тёплое, и одного этого достаточно. Сэм стягивает с неё футболку; Шепард забирается ладонями за пояс форменных штанов и сжимает ягодицы. Они стараются притереться как можно ближе, как можно крепче; и Сэм, кажется, впервые за свою бурную жизнь, понимает, каково это – хотеть человека просто рядом - вот сейчас и вот таким. Она вдруг переосмысляет значения поцелуев, когда они обжигают ей грудь; переосмысляет значения стонов, когда один из них заставляет Шепард отвлечься и внимательно посмотреть ей в глаза – чтобы через секунду невыносимо ласково улыбнуться и накрыть собой сверху, сжав в объятиях почти до потери возможности дышать.

Сэм кажется на секунду, что даже без секса им будет очень хорошо – но Шепард очень скоро показывает ей, что у близости нет пределов. Когда тёплый – боже, какой тёплый – язык Шепард касается внутренней стороны её бедра; или, может быть, спустя несколько отчаянно коротких минут ладонь Саманты скользит вниз по её горячему животу – Трейнор теряет себя в бесконечном космосе в иллюминаторе над их головами, и приходит в себя ещё очень нескоро: они полусидят, обложившись подушками и закутавшись в одеяло, и Шепард в дрёме крепко, как трофей, прижимает её к себе. Сэм хочет вспомнить что-то осмысленное; Сэм хочет пожалеть об этом. Но всё, что она помнит – и всё, что она есть – это тепло.

По вечерам Шепард рассказывает ей о том, что она упустила – о Миранде, о Джейкобе, о Заиде и Касуми. О Тейне. О том, как она пожертвовала своим старым сослуживцем на Вейрмайере так теперь уже много лет назад. О первой встрече с ИДИ.

О Лиаре.

Трейнор привыкает к вопросительным взглядам по утрам; остальные привыкают, что она не ночует в общей спальне. Когда они долетают до Цитадели, все счастливо высыпают в её светлые залы и жаркие клубы; Трейнор тоже находит в себе силы сойти с борта Нормандии и немного повеселиться. Шепард хочет познакомить её с Тейном и Шаирой, кем бы она ни была, но Сэм вежливо отказывается и идёт немного потанцевать. В клубе Вега пьёт с Джокером, а ИДИ сидит рядом, и, ожидая свой коктейль, Сэм пересекается с ней взглядом, и ИДИ улыбается ей – кажется, немного виновато и дружелюбно. Трейнор выдаёт самую нежную улыбку на какую способна; с той же улыбкой она смотрит за тем, как они с Джеффом танцуют. На какие-то часы всё снова хорошо – и даже не нужно себя уговаривать, чтобы поверить в это.

Она находит Шепард в кафе, уставившуюся с тоской в глазах в какую-то одну точку, и даже прежде, чем взглянуть в этом направлении, Трейнор знает, что там, на лавке, уткнувшись в пад, сидит Лиара. Шепард улыбается Сэм как-то виновато, но всё равно очень нежно – и, как недавно ей не пришлось обманывать себя, что всё хорошо, так и сейчас ей не нужно врать даже в мыслях, чтобы признать, что всё, что было или не было – всё это кончилось. Любые условности перестали существовать в момент, когда они сошли на Цитадель; любая тёмная сила, высасывавшая из них жизнь, здесь, под светом искусственного солнца в сказочно голубых небесах, более не властна.

Они все слышали новости с Тессии, и Саманта почти уверена, каким будет их следующий пункт назначения. Она видит это в слезах, снова стоящих в глазах Шепард; видит это в желваках, играющих на крепкой челюсти. Видит это в понурой линии плеч Лиары на том конце балкончика и в глубокой складке её синего лба.

Сэм достаёт из кармана починенную голографическую рамку и кладёт на стол перед Шепард. Та озадачено рассматривает подарок, а потом касается – и, когда на экране появляется фотография Лиары, коммандер вдруг расцветает какой-то прежде невиданной Трейнор красотой.

- Спасибо.

Шепард смотрит на Трейнор очень внимательно; очень с силой и очень с любовью – с такой огромной и интенсивной, что Сэм кажется, что её хватило бы на всю необъятную вселенную. Слегка дрожащие покрытые шрамами руки машинально прижимают фотографию к груди.

Трейнор медлит мгновение, глядя в пустоту перед собой, будто что-то вспоминая, и улыбается в ответ – не менее искренне и любя. Она сидит ещё пару минут, глядя на тянущуюся по ободу станции реку; на зелень по её берегам; на снующие туда-сюда, сверкающие на солнце и взбивающие облачка машинки. Вдыхает запах турианского карри и свежих цветов; пороха, пластика и кипящей вокруг жизни. Когда она уже собирается подняться, Шепард снова улыбается ей – растеряно и немного в нетерпении. Трейнор ободряюще сжимает её плечо и уходит. Обернувшись на последней ступеньке лестницы, она видит уже опустевший стул.

У неё есть ещё сутки свободного времени, и она просто прогуливается туда-сюда по разным районам Цитадели; заглядывает в аркаду; ещё раз возвращается на рынок, чтобы пустить слюну на концепты гражданских омни-тулов и лёгкой брони.

Когда, стоя у огромного окна в доках и слушая в пол уха разговоры прибывающих и отбывающих солдат, провожающих, их плач, и смех, и просьбы писать как можно чаще, и мольбы не улетать, - она выделяет в общем гаме знакомые лёгкие щелчки металлических каблуков, и слова сами появляются у неё на языке:

- Космос – сплошь опасность и болезнь во мраке и тишине.

ИДИ смотрит на неё с привычным любопытством; Сэм готова поклясться, что она уже вошла в экстранет, чтобы узнать, что это значит. Но где бы она ни была, сейчас она – здесь; Трейнор замечает отблески вины и чего-то, очень напоминающего человеческую любовь, на матовой поверхности её глаз.

- Ему бы стоило добавить, что в космосе ещё и очень холодно.

В глазах ИДИ отражается понимание – не только последней фразы, но, кажется, всего - и она говорит своим неподражаемым шутливо-невинным тоном:

- Если вам любопытно, специалист Трейнор, в этот мобильный модуль встроена система обогрева.

Сэм не может не улыбнуться; но получается как-то слишком страдальчески, и ИДИ серьёзнеет, становясь поближе к ней у стеклянной ограды.

- Я чувствую нечто, похожее на вашу «ревность», Сэм.

Трейнор медленно кивает.

- Это чувство деструктивно по своей природе; так говорится в письменных источниках, первый из которых принадлежит перу азарийской поэтессы примерно девятнадцатого века до новой эры по человеческому летоисчислению. Человеческие письменные источники характеризуют эту эмоцию так же. И, теперь, я могу сказать по собственному опыту, что эта точка зрения верна.

Она прерывается на секунду, ожидая, видимо, какой-то реакции от Сэм, но Трейнор молчит, и ИДИ негромко продолжает:

- У меня есть основания полагать, что именно моя ревность подтолкнула тебя к этим коротким отношениям с коммандером, Сэм; точно так же, как саму коммандера к ним – а так же к глубокой депрессии – подтолкнула ревность, направленная на Лиару в отношении Джавика. В свою очередь, это вынудило Лиару искать успокоения и спасения от одиночества у Гарруса; но они решили в конечном итоге остаться «просто друзьями».

Пауза.

- Мы с Джеффом так же просто друзья, Сэм.

Трейнор дружелюбно ухмыляется:

- Мы с коммандером теперь тоже.

И потом, устало:

- Я не в лучшем положении, чем ты, ИДИ. Я понимаю человеческие эмоции ненамного лучше тебя. Так что, никто не виноват.

Она чувствует металлические пальцы между своими, и ИДИ говорит, очень вкрадчиво:

- Ты знаешь, что они сказали обо мне, когда я впервые проявила наличие у меня собственного сознания и чувств?

- Что ты сломана.

- Да. Я сломана.

Трейнор сжимает её гладкую металлическую ладонь и закрывает глаза, растворяясь в её тепле, окружающем их гомоне доков и космосе всюду вокруг них.

- Мы все сломаны, ИДИ.

@темы: фанфик, news, mass effect

---

Вселенная, хватит.
Мало того, что систему зовут Самантой, мало того, что её озвучивает Йохансон, мало того...
Мало. Всё мало.

13.09.2013 в 18:01

Пишет  NightCatty:

Джокер и СУЗИ. Начало
Прошу прощения за оффтоп, но ассоциации сами в голову лезут

@темы: news, mass effect

---

В жопу логику, я перепрохожу третий МЭ ради Трейнор
Мало мне было зубной щётки в "Цитадели" - я посмотрела романсные сценки и те, где они ругаются с Джеффом по поводу ИДИ
Что за женщина, господи ты боже. КАААААК КАААААААК ОНА ВООБЩЕ ПОПАЛА В АЛЬЯНС
Прости, Джокер, но в этот раз я тебя обломаю с ИДИ, ибо у меня новый отп
А всё началось с какого-то драббла по ИДИ/Сэм А до этого были Мири/Джек
Я никогда не найду свой отп в МЭ

лонг

А теперь о грустном.
Я не могу, просто не могу не выбрать красную концовку. Дестрой и ТИ - это моя религия, моя вера.
И я всегда понимала, что убиваю ИДИ.
Но, почему-то, Сэм мне жальче в этой ситуации, чем Джокера.
Интересно, мучилась бы Шеп перед перекрёстком, зная, что отнимает у кого-то больше, чем полезную мобильную платформу?

@темы: news, mass effect

---

Есть что-то очень символичное в том, что пейринг, из-за которого я посмотрела Orphan Black, звучит как Кофин.
Собсна, рядом с этим сериалом все остальные отныне просто коротание времени до его второго сезона.
А я до сих пор не могу поверить, что Косиму, Елену и Элисон играет один человек.
Серьёзно, это же полный абсурд
Один человек не может быть ТАКИМ РАЗНЫМ, играя при этом же на удивление деревянную и непутёвую главную героиню.
И больше гроба. Гроба никогда не бывает мало.


А у меня диссонанс на почве того, что сериал канадский.
Вот возьмите сиськэ или Хэйвен, и поставьте рядом с ОБ, и я скажу, что он американский - или, прости господи, британский.
Но никак не канадский.
Мне надо переосмыслить устройство мира. В КАНАДЕ МОГУТ СНИМАТЬ ОХУЕННЫЕ ФАНТАСТИЧЕСКИЕ СЕРИАЛЫ.
Что дальше? ТИ подтвердится? Путин уйдёт в отставку? Лора Припон появится на съёмочной площадке Оранжевого?

@темы: кино, news, orphan black

---

The Beautiful Ones

Пару дней назад мне довелось беседовать с психологом. Это вообще для меня что-то типа наркоты - я хочу попробовать до тех пор, пока не предоставляется возможность, а тогда уже начинаются сомнения, и, в итоге, я так и хочу дальше. Но тут так прижало, что я попросила-таки у мамы телефон и, под гнётом крайне неприятных мыслей, набрала ей.
Я ожидала чего-то другого, я поняла это уже в тот момент. И тогда желание, чтобы этого звонка не было, и страх, что я подписала себя на какое-то не очень приятное предприятие, вытеснил большую часть навязчивых мыслей и боли. Табак, как и говорил Никита, и здоровый сон помогли убрать беспорядок, и на следующее утро мне было уже намного легче - на следующее утро после срывов мне всегда намного легче, такова вообще особенность утра. Но договор встретиться вроде бы был, да и мама сказала, чтобы я сходила - а я вижу, что она последнее время боится за меня всё больше. Вот только её переживания очень быстро из поддержки и молчаливого выслушивания превращаются в попытке мне помочь - по своим этическим лекалам со своими этическими советами, суть которых сводится к "не думай" или "думай по-другому".
Я надеялась, что психолог окажется другим, но мне не повезло, и очень быстро за чаем мне выдали примерно те же, до глубины души мне непонятные и чуждые тезисы в стиле "хватит созерцать" и "экспериментируй". К этому вообще сводился весь разговор - что всё надо пробовать лично, лезть на рожон за новыми переживаниями, набивать багаж "чувственной сферы" и вообще жить эти молодые годы, когда "эмоции ещё сильнее логики", чтобы потом было что вспомнить и не было поводов жалеть.
Это очень напоминает мне логику учителей в школе, которые то же говорили мне на выпускном - дескать, ВОСПОМИНАНИЯ, и их никак нельзя упустить.
Но вот я как-то живу без ВОСПОМИНАНИЙ о выпускном, и мне не холодно и не жарко; на встрече выпускников я пила - и это единственное, зачем я туда приходила. У меня нет свойства привязываться к людям; по крайней мере, не к большому их числу, не к группе сразу. А то свойство привязываться к отдельным личностям, какое есть, далеко от приятного.
Но психолог усердно говорила мне про сознательный выбор, сделать который можно только при наличии опыта обеих опций, и моё "я не хочу ни X, ни Y" вызывало у неё странную реакцию, вслед за которой опять следовала отповедь, что я не могу этого знать.
Окай, сказала я.
Я понимаю, что основной задачей психолога является заставить тебя думать в правильном направлении - и в этом смысле мне намного сильнее импонирует психотерапевт, который, в моём представлении, проведёт с тобой пару тестов, выяснит, что ты в депрессии, и назначит таблетки. Я не верю в душу, я верю в сознание, которое есть определённая сумма химических и биологических факторов. Её и надо лечить; а не душу.
Но, надо отдать ей должное, думать я начала. Думать трезво. Правда, наверное, не в ту сторону.
Основоположный закон логики гласит, что два положения, противоречащих друг другу, не могут быть одновременно истинными. Следовательно, если ты сталкиваешься с противоречием, ты должен пересмотреть начальные положения - одно из них ложно.
В данном случае ложным является положение, что я "хочу жить". Сознательно, душой. Это не правда, и никогда, на самом деле, ею не была - мне никогда не доставляло никакой радости "двигаться", "переживать", "экспериментировать". Я живу, потому что должна как биологическая особь; я не могу убить себя, потому что у меня есть инстинкты. Но я и не говорю о биологическом желании жить; я говорю о сознательном - о матрице, выписанной временем на подкорке человечества и воспитанием и обществом на подкорке отдельного индивидуума. Я не вижу в этой "жизни" смысла, который бы оправдывал само её наличие; в отличии от биологического смысла - эволюция, приспособления. Я долго пыталась понять, что мне это напоминает, и, наконец, дошло: люди - черновики. На нас отрабатываются природные механизмы, и это единственная ясная мне суть. В остальном же жизнь одного человека не имеет ровным счётом никакого значения, какой бы насыщенной и богатой она ни была. Я не призываю убивать себя или других; я просто говорю, что вот лично для меня я - закрытая система; когда я умру, ничего не изменится в глобальной расстановке сил в природе и мире; и единственная "утрата" снова будет лишь в сознании близких - всего лишь часть их "жизни". В этом смысле я всегда тяготела к солипсизму.
И раз я не вижу смысла в "жизни", то и желания у меня особого не возникает.
Однако, живя не в вакууме и общаясь с людьми, я тянусь к ним, и довольно быстро замечаю, что как минимум от части их я отличаюсь. Это порождает одиночество и желание понять а как оно там у них и подтянуться.
И вот так я заменяю истинное "я не хочу жить" на ложное "я хочу жить". Сразу же появляются новые стандарты, новые перспективы и новые переживания, которым нужно соответствовать. А не выходит. Представьте, что вы в тренажёрном зале, и крутые ребята, которые вам нравятся, спокойно жмут, допустим, 80 кг и стремятся жать 100. А вы, максимально, можете отжать 20 без того, чтобы тело немедленно начало болеть. Но крутые ребята жмут как минимум 80, и вы изо всех сил стараетесь, чтобы выжать несчастные 40.
Это УЖЕ больше, чем вы можете сделать, но всё ещё НЕДОСТАТОЧНО. И, в итоге, у вас с одной стороны безумная боль во всём теле, а с другой - лютая неудовлетворённость. И как бы вы ни старались выжать эти 80, к тому моменту, как вы это сделаете, крутые ребята начнут жать 150. И дело даже не в том, что они первее начали, а, возможно, в том, что вы - бегун, а они - пауэрлифтеры.
Так вот, при ложном "я хочу жить", на мой взгляд, та же ситуация. Я принимаю интересы своих друзей и невольно - их рамки "счастья", "радости" - любых эмоций. Но я не могу им соответствовать. Мне непривычно громко смеяться, потому что я привыкла выдать "хехе" и вежливо улыбнуться. Я не привыкла скучать, потому что я знаю, что человек вернётся; а если нет - значит, так надо, и разбираться надо уже по факту. Я не привыкла фангёрлить - потому что человек на фотографии или персонаж сериала всё равно нереален, и затраты эмоций на него непродуктивны.
Но я хочу быть "своей", и я стараюсь. И со временем у меня это получается, и я даже получаю удовольствие - до тех пор, пока не замечаю, насколько всё равно огромна пропасть между нами. И я, морально потерянная и измученная, сталкиваюсь с новой непобедимой дозой одиночества, неудовлетворённости и боли, и не знаю, как себе помочь.
И вот психолог, как матёрый тренер в спортзале, говорит мне стараться сильнее и наращиваться массу.
Но, тётя, я же бегун!
Но если увидеть, что это положение ложно, то всё становится на свои места. 20 килограмм для поддержания формы и бег - и всё отлично; а вес будет увеличиваться постепенно по мере необходимости; иногда силовых тренировок не будет вообще. Минимум общения для избежания социального голода, и, если хочется - чуточку больше; занятие только тем, что доставляет удовольствие.
Мне НРАВИТСЯ созерцать. Я ХОЧУ созерцать по жизни - созерцать, и анализировать, и учиться показывать; экспериментировать не с собой, но с образами, звуками, цифрами, другими людьми. Это наполнит мою "жизнь" отвлекающими факторами ровно настолько же, насколько других наполняет то, что нравится им; но я не буду рвать себя на куски. Я могу показывать тем, кто отличается от меня то, что они не замечают из-за наших различий. То, что они просмотрели или не додумали в своей лихорадочной погоней за новым опытом и новыми переживаниями. Я буду сидеть, в тишине и покое, занимаясь тем, что мне приятно - и мне плевать, что кому-то покажется, будто я не "живу". В конце концов, как я уже говорила, это не имеет смысла.

Но так ладно всё только в теории, потому что эмоции всё равно здесь, и они никуда не денутся. Я верю, что если человек изменил раз - он изменит снова. И если я захотела быть кому-то другом или быть частью чего-то большего - я захочу снова. Потому что в этом есть свои плюсы, недостижимые мне одной - от спиритических до практических. Есть, в конце концов, эта непонятная и непобедимая простыми методами любовь, которая херит всю логику и все инстинкты, и заставляет качать 40, и 50, и 60 килограмм снова и снова, пока не сломает. Она как какая-то очень сложная игра, за победу в которой тебе вроде как обещается огромная награда - и ты даже не уверен, что она существует, но всё равно идёшь. Мне кажется, это природная триал-версия "жизни" - изначальный модернизированный до чего-то осознанного инстинкт выживания. Кусок сыра крысе, чтобы той не было скучно было быть частью эксперимента.
Всё остальное - материализм, деньги, бег вперёд, процветание, слава - все остальные кусочки сыра придумали уже мы сами, и от них можно - а зачастую и нужно - отказаться. Но, как в Windows 8 ты никуда не уберёшь Metro, так и из жизни ты никуда не денешь это чувство; и как бы оно тебе ни мешало, оно во многом суть твоего бытия. И, что бы ты ни делал, оно всегда будет тут, следить за порядком и проверять на вшивость. И если оно вдруг заметит, что ты дал слабину, оно убьёт тебя как непригодную особь.
С такой точки зрения любовь даже не раздражает, а?

Энивей, психолог сказала, что надо определить две вещи: чего я хочу, и чего я не хочу.
Я не хочу "жить" в этом значении слова; я не хочу никуда бежать, ничего пробовать и ничего искать. Я верю во Вселенную, в судьбу, если хотите, и я верю, что всё важное и необходимое само найдёт меня, куда бы я ни бежала.
И я хочу смотреть. Слушать. Трогать. Анализировать. Комбинировать старые образы и пытаться создать новые. Может быть, "живые" делают все вещи в этом мире, может, они действительно чем-то там наслаждаются - но мне, почему-то, кажется, что такие, как я, тоже важны, чтобы незаметно подсказывать им направление.
Самое главное - понимать это. Самое главное - следить за истинностью всех положений, править ложные и искать новые способы сделать непротиворечивые выводы, найдя какой-то компромисс с любовью.
Компромисс.
Все зовут меня упрямой и категоричной, но всё, чего мне не хватает - это компромисс от них самих.
Просто. Компромисс.

люшер

Заключение Люшера

Желаемые цели и поведение, продиктованное этими целями
Первая выборка
Ищет роскоши, чувственного комфорта и возможности потворствовать своей склонности к сладострастию.

Вторая выборка
Хочет найти возбуждение в атмосфере сладострастия и чувственной роскоши.

Существующее положение вещей и уместное при этом поведение
Первая выборка
Ситуация сложная, но он упорно пытается достичь своих целей невзирая на сопротивление. Считает необходимым в порядке дополнительной меры предосторожности скрывать свои намерения - с тем, чтобы обезоружить противника(предшествующая группа цветов характеризует попытку компенсации этого и других конфликтов).

Вторая выборка
Аккуратен, методичен, самостоятелен. Hуждается в уважении, признании и понимании со стороны близких ему людей.

Сдерживаемые свойства и неуместное при этом поведение
Первая выборка
Обстоятельства стесняют и ограничивают его действия, заставляя его временно отказаться от всех радостей и удовольствий.

Вторая выборка
Обстоятельства таковы, что он считает себя вынужденным временно идти на компромиссы, если он не хочет лишить себя некоторой привязанности или "полного участия".

Отрицаемые, подавляемые или же несущие тревогу свойства
Первая выборка
Физиологическая интерпретация
Стресс и тревога являются результатом эмоционального разочарования (особенно, в 7/8 поз., но также и в 6/7).

Психологическая интерпретация
Какая-то эмоциональная связь перестала развиваться гладко, она глубоко разочаровала его и теперь он видит в ней гнетущую его обузу. Хотя, с одной стороны, он и хотел бы совершенно освободиться от этой привязанности, но, с другой стороны, он не хочет ни чтобы то ни было терять, ни подвергать себя опасности новых разочарований. Эти противоречивые эмоции до такой степени ухудшают его состояние, что он пытается подавлять их, вырабатывая у себя отношения равнодушное и суровое.

Коротко
Стресс, вызванный эмоциональными разочарованиями (первая группа цветов нужна к как компенсация).

Вторая выборка
Физиологическая интерпретация
Стрессы, вызванные разочарованием, привели к возбуждению и тревоге.

Психологическая интерпретация
Стремится производить хорошее впечатление, однако, беспокоится и сомневается в возможности успеха. Считает, что он вправе получить то, на что он питает надежду и чувствует себя беспомощным и страдает, когда обстоятельства оборачиваются против него. Однако, лишь возможность неудач чрезвычайно его огорчает и это может привести даже к нервному истощению. Видит в себе жертву, которую ввели в заблуждение и чьим доверием злоупотребили, принимает этот вымысел за действительность и пытается убедить себя, что в его неудаче достичь какого-то положения и признания виноваты другие.

Коротко
Hеадекватное самооправдание (первая группа цветов характеризует компенсацию).

Актуальная проблема или поведение, вызванное стрессом
Первая выборка
Разочарование и страх, что определять какие-либо новые цели не имеет смысла, вызвали тревогу; он страдает от недостатка каких-либо близких и сочувственных отношений или от того, что его недопонимают и недооценивают. Он пытается найти спасение в обстановке устойчивости, в которой он мог бы расслабиться и почувствовать себя более удовлетворенным.

Вторая выборка
Упадок жизненных сил сделал непереносимыми какое-либо дальнейшее возбуждение или какие-либо требования к нему. Он хочет спастись от этого бегством, в иллюзорный искусственный мир, в котором вещи больше приближаются к тому, какими бы он хотел их видеть.

@темы: combustible lemons

---

OITNB fic #1

На самом деле, я не уверена, что я ещё что-то напишу Это тот самый случай, когда фандом для меня состоит в основном из ощущений; по крайней мере, в том, что я могу описать он - сплошь ощущения. Я не большой выдумщик историй и писатель действий - а учитывая, что они там только ходят, спят, едят да разговаривают, я в ловушке
Можно было бы написать флафф, благо Пайпекс умиляет меня как ничто прежде, но...
Не сейчас. Не под радиохэд и не в такой собачий холод


Orange Is The New Black, Алекс/Пайпер, Ники; агнст, пвпвп, ilovemindfuck, радиохэд детектед, PG

Nude

Воспоминания пожрут тебя.

Воспоминания пожрут тебя, Алекс.

Она вытирает ладонью запотевшее зеркало и подслеповато щурится, пытаясь рассмотреть себя. Она – расплывчатое пятно; она – бесплотное облако воспоминаний. С каждым днём их всё труднее отличить от галлюцинаций.

Третья неделя, и с каждым новым днём время замедляется всё сильнее. С каждым днём разрыв между минутами всё шире, и на дне его – безжалостные хищники.

С каждым днём всё тяжелее отказывать себе в соблазне соскользнуть туда и отдаться им на растерзание. Алекс кусает подушку и воет, надеясь, что никто этого не видит.

Ники просит её поесть. Ники больно – куда больнее, чем Алекс, потому что воспоминания, как клещи, анестезируют прежде, чем начать рвать своими жвалами её нутро. Эмоциональный наркоз вкуса шампанского, и горло раздирают его холодные пузырьки, а не рвущийся наружу рёв.

Соль на её губах – это соль морской воды, и жёсткое одеяло на самом деле – песок.

Ники просит её поспать, а следом – сходить к врачу. На подушке кровавые следы, потому что и без того слабые дёсны не выдерживают. Она отводит Алекс в прачечную и бросает наволочку в стиральную машину – каждый день. Их накапливается слишком много, чтобы считать. Она смотрит со скорбью в глазах; между механическими движениями рук, складывающих бельё, Алекс находит мгновение, чтобы сказать спасибо. Этого мало, это понятно даже ей, но Ники, кажется, понимает, насколько бесценно это единственное осознанное мгновение.

С сигналом сирены всем надо упасть на пол. Алекс чувствует удар дубинкой под коленом, и потом – холодный пол под щекой. Несколько секунд между поцелуем Пайпер в Пражском такси и тянущей болью на сгибе локтя. Алекс отвоёвывает секунду, чтобы улыбнуться иронии бескровными губами. История повторяется; но с героина хотя бы можно было слезть.

В начале пятой недели Ники плачет, тихо, чтобы Алекс не услышала, за дверью медицинского кабинета. Молодая медсестра светит фонариком в пустые глаза, прикладывает холодные пальцы к запястью. По наивности, она кладёт в ладонь Алекс успокоительное и отправляет обратно. Ники беспомощно смотрит за тем, как Алекс на ходу пережёвывает таблетку и с ужасающей готовностью ложится на кровать и закрывает глаза. Время замерло окончательно, и больше нет смысла сопротивляться.

Она чувствует холодную ладонь на своей. Воз, вернись. Пожалуйста. В последнюю секунду, прежде, чем отключиться, Алекс хочет отреагировать, но это может подождать – Пайпер входит в их номер в отеле с пакетами, готовая устроить приватный показ мод.

Иногда Алекс кажется, что она даже не знает, кто такая Пайпер, или что с ней что-то не так, и в эти редкие моменты какой-то импульс подталкивает её к пробуждению, но ей слишком нравится за ней смотреть и слишком нравится её целовать, чтобы обращать на это внимание.

@темы: фемслэш, фанфик, orange is the black

---

HEY KINZIE U WANNA FCUK?

Saints Row 4, имхо, должна получить внеконкурсную награду, ибо я не хочу признавать, что Биошок или Ласт оф Ас - хуже, они просто другие, но выбирать всё равно придётся из них если придётся
Пересмотрела обзор Логвинова на третью часть - прямо вот чутьё у издателей когда игру выпускать. В том году СР тоже вышли в момент повальной серьёзности и дарка, разбавив всё своим диким безумным фаном. А тут и фана больше, и конкуренты на порядок серьёзнее по всем статьям.
Энивей, я вернулась к тому, что мне нравится писать по малоизвестным фандомам и знать, что никто этого не прочитает Есть в этом что-то очень вкусное, очень приятное, но труднообъяснимое - как в джазе.
И у меня даже получился почти не агнст

Saints Row IV, Босс/Кензи, хёрт-комфорт, порн визаут плот визаут порн, слабенькая R, скорее даже PG. посвящается голосу Лоры Бейли

HEY, KINZIE, YOU WANNA FUCK?

Сначала это шутка, потому что Босс искренне считает, что подойти к Кензи с вопросом, не хочет ли она потрахаться – это очень смешно. Но затянувшаяся пауза и замешательство в глазах Кензи стирают с её лица улыбку и оставляют воображения ровно столько, сколько требуется на сконфуженный вымученный кашель. Взгляд Кензи прикован к ней, пока она поднимается по лестнице обратно в командный центр.

Сначала это шутка, а Кензи не любит шуток, поэтому в следующий раз, когда Босс вылезает из капсулы и бредёт вниз, на кухню, перекусить чем-нибудь, у подножия лестницы её встречает удивительно жёсткий кулак Кензи и её распухшие от слёз глаза. Она молча уходит обратно к своему пуфику в нише; Босс прижимает к разбитому носу рукав и беспомощно смотрит ей в след.

Сначала это шутка, и, наверное, вскоре после чьей-то смерти – и разрушения родной планеты - шутить не советуют не с проста. Полёт над городом не помогает Боссу прочистить голову, и она выходит из симуляции, полная решимости попросить Кита проверить, как дела у Кензи. Но Кит, кажется, совершенно погружён в работу с бортовым компьютером, и не реагирует даже на щипки, поэтому Босс берёт на кухне пачку бумажных платков и спускается в нишу лично.

Шутка перестаёт быть шуткой примерно в тот момент, когда Босс протягивает платочек Кензи и их пальцы соприкасаются. Босс чувствует себя неуютно, потеряно и беззащитно, потому что не знает ни того, что будет дальше, ни того, хочет ли она вообще знать. Она чувствует нарастающий голод – новый его вид - болезненное желание вибрации распадающегося на пиксели воздуха, поддерживающего её тело в полёте. Монотонный дроновый свист в ушах. Исчезающее мгновенно и без следа ощущение боли – но суррогатное и пустое по сравнению с тем, что возникает, когда Кензи ощутимо пихает её в плечо. Рука и шея начинают сладко ныть, и Босс морщится от ставшего непривычным чувства; оно кажется ей даже приятным – но поцелуй, с которым следом подтягивается к ней Кензи, приятнее на порядок.

Первый раз - это очевидная попытка Кензи ответить на желания тела и измученного сознания, игнорируя совесть. В какой-то момент, перекатившись и оседлав Босса, она даже начинает бормотать в полголоса, прерываясь на короткие стоны, что за этим чисто физическим актом стоит логичное желание заглушить скорбь дозой эндорфинов. Босс сгибает ноги в коленях, заставляя Кензи потерять равновесие и упасть вперёд, и прикусывает ей мочку уха, и она, слава Богу, замолкает.

После первого раза вся эта затея, и тем более идея повторить вовсе не кажется Боссу такой уж светлой. Она смотрит за подрагивающей водой, лёжа на пирсе, когда Кензи говорит ей, что нашла Мэтта. Возможно, это помехи, или это интоксикация сонным спокойствием, какое накатывает на неё рядом с морем, но голос Кензи кажется Боссу немного более радостным и даже счастливым, чем раньше. Какую-то секунду Босс чувствует себя странно – даже по меркам всей этой ситуации - и нехотя всё же поддаётся соблазну подумать о Кензи именно с эротической точки зрения – хотя бы секунду.

Второй раз это тоже почти шутка, только теперь ощущается она как нечто липкое, ненавистно-приятное – как те шутки, о значении которых знают только двое; за которыми стоит сладострастное желание одновременно оставить это целиком личным и рассказать соль целому миру. Босс чувствует вполне искреннюю радость и почти-счастье после пробежки в боевой броне – и немного из-за спасения Мэтта – и, спустившись по лестнице, заворачивает к Кензи с этим сакральным вопросом и добродушной ухмылкой. В первую секунду кажется, что пуфик пуст, и внутри всё одновременно сжимается от разочарования и расслабляется от мысли, что, может, оно и к лучшему; но оказывается, что Кензи просто поднялась на ноги, чтобы сделать что-то с потолком. Босс чувствует, как её улыбка медленно превращается в голодную и недвусмысленно намекающую, когда Кензи спрыгивает рядом с ней с настороженным интересом в глазах, а наэлектризовавшийся воздух начинает звенеть. И прежде, чем сделать шаг вперёд и отчаянно наброситься, Кензи – и Босс тут же решает, что это вполне естественно и даже привлекательно – не сильно, но весомо заезжает ей кулаком в скулу. Но всё – и пульсирующий ушиб, и ноющая после падения спина – окупает себя уже через пару минут, потому что язык Кензи внезапно оказывается очень резвым не только в том, чтобы нести научную ересь.

В третий раз здесь Шанди, и Босс чувствует, как закалённая годами нежность скручивает внутренности, когда она рядом с ней. Они едят – только они одни – и Босс откуда-то знает, что если сейчас она попросит у Шанди близости, та согласится. Второе откровение так же из ниоткуда появляется следом – она бы согласилась и в любой другой момент. Потому что Шанди – из тех, кто соглашается, но не предлагает; Шанди из тех, кто твёрдо уверен, что им обязательно предложат.

Шанди смотрит на Босса поверх стакана с соком с доброй улыбкой в глазах, и что-то внутри снова ёкает и будто бы переключает обратно, и Босс улыбается в ответ, откусывая сосиску. Шанди – лучший друг, один из двух оставшихся – и это великолепно, учитывая обстоятельства, что у Босса ещё есть хоть кто-то настолько близкий, чтобы не стесняться показать ему свою слабость. И, добавляет она про себя, слишком великолепно, чтобы пользоваться этим, будто она в полном отчаянии; слишком великолепно, чтобы подвергать это и без того эфемерное (для неё) чувство опасности быть омрачённым какой-нибудь оплошностью, которую Босс, зная себя, обязательно допустит.

К тому же, с неохотой признаётся себе Босс, до сих пор, с Кензи, её всё устраивало – настолько, что ни отказываться, ни делить её с кем-то не возникает ни малейшего желания. И как бы это ни было удивительно для Босса, ей приходится признать, что сейчас, в отличии от всех остальных случаев, связанных с наркотиками, оружием и преступными синдикатами, ей не очень хочется испытывать судьбу и проверять, что будет, если она завалит Шанди. Это может подождать до других времён, когда они не будут под гнётом инопланетного ига и под кайфом от виртуальных супер-способностей – если тогда это всё ещё будет так привлекательно и не будет так сильно напоминать измену.

Она оставляет Шанди мыть посуду, грозно насупив брови, напоминая, кто тут Босс, и спускается в нишу – и на этот раз Кензи там действительно нет. В ощущениях, которые она испытывает, в этот раз уже нет облегчения; вместо него проступает упрямое желание найти её и трахнуть теперь уже в любом случае, хочет она того или нет, просто потому, что она нарушила их негласную договорённость, покинув свой пуфик без предупреждения. Стараясь сохранить нейтральное лицо, Босс возвращается на кухню, чтобы ненавязчиво узнать у Шанди, куда подевалась Кензи, но не успевает ничего спросить прежде, чем Шанди с понимающей улыбкой говорит ей: она в ангаре.

Для Босса это вдруг оказывается сложной задачей – не бежать. Она идёт как можно медленнее, как можно чётче отстукивая ритм каблуками, но он то и дело сбивается – тем чаще, чем ближе дверь ангара.

Кензи, стоящая у компьютера, заметно напрягается, когда дверь шипит; но когда Босс тихо бросает «эй», кажется, будто с её плеч свалился куда больший камень, чем простое ожидание. Кензи улыбается, не поворачиваясь к ней лицом, и Босс несмело подходит, чтобы обнять сзади и тихо спросить у самого уха: эй, Кензи, хочешь потрахаться?

И контраст, который с этой фразой и тычком в нос создаёт нежный, полный чего-то невысказанного и интригующего поцелуй, заставляет Босса подумать, что эта глупая шутка всё-таки своего стоила.

@темы: фемслэш, фанфик, игры, saints row 4

---

...вам к лицу

Пришла Лора в твиттер, и твиттер кончил.
Вопросами о том, какой салат она любит
Зато никто не оценил мою шутку про то, что "останется ли Лора в сериале" - это новая версия "кто такой Джон Галт". Ну смешно же. Ну? Ну?.. АЙ НУ И ЛАДНО
Короче, пришла Лора, ровно когда я вышла из Каирна Душ совпадение и

вот

Это, конечно же, настолько официальное подтверждение, насколько бегающие глазки биоваровцев при вопросах о Теории Индоктринации, но всё же.
Энивей, я тут допрошла Фальскаар в отчаянных попытках женить на себе Серану. Хороший мод, очень хороший. Проделана огромная работа, озвучка-программирование-сюжет. Единственное - общий сеттинг и карта - это пиздец.
А так норм. Местами очень, очень классные находки, которых не хватало в оригинале. Но это по большей части детали, которым, я полагаю, ленивые жопы из беседки просто не уделили внимания.
Господи, да они даже на Серане жениться сами не позволили
И запороли квест даэдра с Шепчущей Дверью, лишь бы не придумывать, как адаптировать квест под меняющиеся условия игры.
Но это ничего ещё. Из биовар вон очередная сценаристка сбежала - и меня изрядно напрягает, что она ушла ПОСЛЕ анонса Инквизишн, но ДО выхода, как раз вскоре после объяснения очередного откладывания релиза - что-то там про расы. Кажется моему отчасти бальзачьему сознанию, что пиздец у них там сейчас вселенских масштабов. Те хорошие люди, что не сбежали раньше, бегут сейчас - на пост-продакшене ДА, что выглядит логично. Студия побирается, расклеивая объявления о пропавших сценаристах для МЭ, и амбиции их явно слегка через край. Скажите мне, что Карпишин, когда начинал писать МЭ, был заебательским сценаристом с кучей успешных ААА-проектов за плечами. Хотя, возможно, был - КОТОР там, и всё такое.
Но это не было главным. Не статус, не успешность.
Главной была душевнейшая задумка.
Ох не туда вы ушли, Биовар. И боюсь, вы ушли уже безвозвратно.

А в твиттере трэш и угар, лол.

@темы: news, combustible lemons, orange is the new black, mass effect

---

Оранжевый

Стоило мне посмотреть Orange is the new black, как началась ДРАМА.
Дескать, Лора Припон уходит из сериала. Так мне сказал ВК. Я пошла дальше.
Оказалось, что уходит она не из сериала, а из мейн каста, и таки появится кое-где, чтобы закончить линию Алекс. в прошлый раз, когда кто-то хотел закончить линию, ЕГО ПРОСТО НАХУЙ СБИЛО МАШИНОЙ.
Я пошла дальше.
Оказывается, что на саааааааамом деле Припон просто пока ещё не подписала контракт на второй сезон, а сценарий пока опен-бета - в смысле, нихуя не закончен - и это просто слух.
Тем временем, 80% фанатов плачут, и я вместе с ними, параллельно гогоча на всей это ситуацией. Всё-таки, есть вероятность её ухода, и это блять ОЧЕНЬ ПЕЧАЛЬНО. КРАЙНЕ. КАТЕГОРИЧЕСКИ. ОЧЕНЬ.
Но базфит, выложивший новость, не унывает! Он начинает троллить собственную вероятно-утку. Риверу в инмейты! к тому же, туда Колфер намылился
НО И ЭТО ЕЩЁ НЕ ВСЁ.
Мало мне возбуждения (нервного) и нервного ржача, который кое-как лечится Скуримом (Фальскар, кстати, охуенным вышел, но я всё равно не одобряэ) - АфтерЭллен подливает масла в огонь, прямо говоря, что Лора Припон (которая как ребёнок восхищалась своей химией с Тайлер и хвасталась гей-френлди-атитьюд) - она как Том Круз. Сайентолог. А эта "церковь" гомофобна, как греческий салат из Мизулиной и Милонова. И вот, говорят, наверное от того она ушла, что церковь неодобряэ её хат-хат-хат отношения с Пайпер - как я Фальскар, ага. Тут же в статье они приводят в пример людей, бежавших с корабля этого безумия как раз из-за нетерпимости церкви к гомосексуализма и - почему бы и нет - свадьбе Тома Круза. Я не воинствующий атеист, и не все взгляды своей страны на "экстремизм" я разделяю, но вот сайентологию, они, наверное, обозвали этим некрасивым словом не зря. Поэтому я не сильно понимаю, зачем изначально - а главное, КАК - они "вступили" в эту религию, и КАК они смогли из неё выйти (факт того, что я не могу раскреститься, например, в минуты отчаянья бесит меня до кровавой пелены перед глазами), но это их дело, поэтому я могу только поржать над тем, что сначала почему-то попутала сайентологов с уфологами, что сделало новость ещё пикантнее.

А теперь серьёзно.
Не далее чем год-полтора назад мы это уже видели. Я, по крайней мере. В Lip Service. Там тоже, если кто помнит, избавились от одного из ключевых персонажей тупо его убив. Но случай то был исключительный, ибо Фрейзер послала эту недо-порнуху к Обливиону и улетела в Штаты сниматься в не-сильной-высшей-пробы сериалах там. Но раз Кейт была ключевым персонажем, и всеми законами жанра/писательского искусства/вселенной была крепко связана с Фрэнки, оказалось, видимо, что только с одним полушарием ничего не выйдет. Поэтому Фрэнки быстро выгнали в Нью-Йорк, а все грязные правки потёрли. И главным героем стала Сэм.
И это было ужасно, потому что Сэм - это кривая, кривейшая вершина любовного треугольника, но ни разу не претендент на ключевое место. У Фрэнки была харизма, пусть и построенная на крепких стереотипах. А у Сэм... у Сэм есть кожаный плащ и универсальное лицо на все эмоции.
В принципе, если слухи про Припон правда, то я не исключаю вероятность подобного развития событий, ибо вместе с новостью об её уходе форсят новость о добавлении в мейн-каст второстепенных персонажей. То есть, новым главным героем может быть та же Тиффани - а почему нет, автор так видит. Проблема только в том, что при всей своей ключевности и важности, Алекс была на экране не больше времени, чем Маккой в Стартреке или Тэмзин в похождениях бравых грудей. Оранжевый действительно очень обширен - и это помогает странным образом подчеркнуть основную линию. Как правильно писали на каком-то сайте, именно линия Пайпекс делает сериал таким наркотическим - интересная, сама по себе мрачная и драматичная тюремная тема сдобрена адскими, просто адскими по интенсивности дозами комфорта, уюта и нежности. Совместных сцен у них по пальцам посчитать, и в основном это взгляды да обнимашки - но я давно так искренне не желала этих самых взглядов и обнимашек, потому что блять, после всего пиздец истории наркоманки с улицы зрителю - и Пайпер - жизненно необходимо найти себе капельку света и ласки.
А теперь скажите мне, что с кем-то ещё получится то же самое.
Ни с кем.
Это не Оз, не Игра Престолов, не Братья по Оружию, не Тяжкие и не Сыны. Это не ёбаный даже Декстер. Сериал изначально не подавал себя как убер-мрачную драму, как тот Вентворт, который именно этим меня и оттолкнул. Он подавал себя как драмеди, как комедию абсурда. В нём великолепно прописаны персонажи. В нём очень кошерно показано разоблачение сущности человека под влиянием обстоятельств. Но оно не закончено, ему всё ещё нужна эта питательная среда, и если вот сейчас они вдруг свалятся в тяжёлую драму с дарком (что произойдёт энивей без главной любовный линии Пайпекс), то это разрушит всю структуру сериала и пустит его по пизде.
По-моему, в Лип Сёрвайс люди столкнулись с той же проблемой, поставив на главное место Сэм. Поэтому, наверное, столько времени получила Сэйди - это был своего рода противовес мозгоёбному расследованию Сэм и сердешным терзаниям Лекси (которая тоже типа-как-новый-главный-герой и не вытягивает за счёт своей сырости). И вот Сэйди - это самое охуенное, что есть в Лип Сёрвайс, и вдогонку к ней Лорен. Они просто ДА. Они смогли сделать сериал смотрибельным, по-нужному комичным и бесконечно, бесконечно нежным.
В Оранжевом Сэйди - это Алекс.
Мы снова пришли к этому.

Но вообще, пока стоит отталкиваться от формулировки "контракт не подписан". Это может значить, что у Припон ебанутый агент, что кто-то пролил на контракт кофе, что ей просто забыли позвонить.
В конце концов, это может быть хитрожопым пиар-ходом, чтобы посмотреть, как сильно любят Алекс ребят, вы странные, с таким персонажем все лесбиянки ваши.
Буду ждать и ржать над уфологами сайентологами.

А вообще, представляю себе несчастную Лору, которая просто поехала проведать бабушку, или набухалась в баре, или колесит по Америке, или службу в своей церкви служит. Просыпается она однажды утром, а всё что только можно завалено новостями об её уходе, о котором ей никто не сказал, и просьбами-мольбами не покидать родных кровинушек, не лишать их оргазмотворящей брови поверх совокупояющихся со зрительским чувством прекрасного очков. Сочувствую я ей
Но надо сказать, что она мне не нравится. Мне несомненно нравится образ Алекс, но господи, когда я смотрю поближе на её лицо, мне хочется посоветовать ей поменьше пить. Одутловатость и эти мешки под глазами наводят меня на вполне однозначные мысли, учитывая, что я живу всю жизнь в этой стране и рядом с пивным ларьком.
Но за голос её я готова на многое.
Точно. Голос.
Божественный голос.
Почти такой же божественный, как Оливера xD
Вроде, выговорилась.

@темы: кино, combustible lemons, orange is the new black

---

Feelz Good (4-evr)

Флермиона made by me. Оказалось, я очень люблю этот пейринг - наверное, он уже несколько лет как мой отп. Я просто настолько вне ГП-фандома, что даже не думала их читать.
Но стоило начать - и я уже не могу остановиться~
С моей манией называть фики названиями песен я жду-не дождусь возможности написать-таки что-нибудь под Bel Air или Red Комбикриста


Флер/Гермиона, хёрт, порн визаут плот визаут порн, три-часа-ночи-фик, R.

Хлопает дверь.

Она курит длинную сигарету, и в этом есть что-то неправильное. Она закинула ноги на подоконник, положила одну на другую, и каблуки её туфель содрали с него краску. Неглубокие бороздки и грязно-белая стружка.

Гермиона ставит сумку на стул и дёргает шарф, туже затягивая его на своей шее; незаживающий синяк на шее, слева, от узла.

Они говорят, что мы любим друг друга.

Флёр не поворачивает головы, только лениво стряхивает пепел на пол – Гермиона возьмёт нож, Гермиона выскребет лезвием рассыпчатые хлопья из щелей между досками. Флёр спрашивает: и это п’авда?

Гермиона возьмёт нож, Гермиона выскребет лезвием недостающие «р» везде, где они так необходимы.

Гермиона говорит: нет.

В этом слове нет «р». Это слово – не необходимость. Гермиона хочет забрать его обратно, но оно уже на кончике сигареты и тлеет, а Флёр набирает полные лёгкие дыма.

Флёр говорит: ладно.

Флёр говорит: я тебя не люблю.

Я тебя тоже, Флёр.

Флёр кивает, Гермиона дёргает платок. Вечерний багрянец просачивается сквозь грязное стекло, и кончик сигареты втягивает его в себя с затяжкой, краснеет настолько, что рассыпается пеплом, и Гермиона идёт готовить им ужин.

У Флёр единственный стул, и Гермиона ест стоя.

У Флёр единственная вилка, и Гермиона ест руками.

У Флёр единственный нож, и Гермиона ногтями вытаскивает из щелей между досками пола пепел; и они рассыпаются; и пыль осаживается обратно в щель.

У Флёр единственный нож, и Гермиона ногтями сдирает со стен копоть, когда Флёр не курит.

Флёр не курит, когда она не здесь.

У Флёр единственный нож, и Гермиона ногтями пытается разодрать кожу на своих руках и шее, когда Флёр не смотрит.

Флёр смотрит всегда.

Даже когда Флёр не здесь.

Флёр разбивает тарелку и идёт спать. Скоро у Флёр останется единственная тарелка, и Гермиона будет есть с пола. Еда будет убегать от неё облачком пыли в щель между досками.

У Флёр единственная кровать, и Гермиона спит на полу.

Пепел к пеплу.

Гермиона спрашивает: почему?

Гермиона говорит: всё может быть по-другому.

Флёр говорит: если не взять, оно никогда не станет твоим.

Флёр говорит: если не признать это своим, оно никогда не станет твоим.

Флёр говорит: если бояться, оно никогда не станет твоим.

Флёр говорит: оно никогда не станет твоим.

Флёр говорит: но ты попробуй.

Гермиона хочет стул, и вилку, и кровать, и нож. Хочет чистые стены и подоконник без бороздок содранной краски.

Гермиона возьмёт нож и выскребет недостающее «р» после «ф», «л», и «ё», и тогда у неё будет всё, чего она хочет, но не будет Флёр и мягких губ, которые тоже были только у неё. Вечерний багрянец окутает её и заберёт с собой.

Прах к праху.

У Гермионы теперь есть одна вилка, один нож, одна тарелка и одна кровать, а ещё чистые полы и стены. Нет сигарет, но есть одиночество.

А в одиночестве нет в буквы «р», и нож не поможет.

Гермиона открывает окно и спрашивает: почему?

Гермиона открывает окно и говорит: всё может быть по-другому.

Никто не говорит ей ничего в ответ, потому что она уже всё знает сама.

Гермиона набирается храбрости и делает шаг за кровавый меридиан.

Кто-то всхлипывает; кто-то неистово шепчет молитву. Она слышит, что кто-то очнулся и кого-то надо внести в дом. Она слышит шум моря и чувствует мягкие губы на своих.

Она слышит, что кто-то кого-то любит. Она слышит, что кому-то другому больно.

Кто-то неистово шепчет молитву.

На западе занимается вечер.

Кто-то кого-то любит.

Кому-то от этого больно.

Что-то правильно, а что-то неправильно.

Что-то может быть по-другому.

Хлопает дверь.

@темы: фемслэш, фанфик, harry potter