TH #3

[MadMilly]

В принципе, те, кто читает мой дневник, и решит прочитать этот фанфик, поймут, что послужило толчком к его написанию
Нечто лысое, голубоглазое и с шикарным подбородком.
Ну и ещё Placebo, на которое подсел кто-то из моих друзей в вк и запрудил ими мою политически насыщенную новостную ленту. Без них, наверное, фик бы тоже вышел иным - если бы вообще вышел, ибо это, наверное, первый мой ТАКОЙ БОЛЬШОЙ фанфик. Даже куртофски с гли-кинка, написанный уже сто лет назад, был всего 10 страниц. А в случае, когда вы такой бош'тет в написании диалогов и сохранении основной мысли на протяжении нескольких дней холостого переваривания в собственной голове, как я - рождение каждой страницы чудо похлеще рождения Иисуса.
И персонажи у меня, как у Дика, путешествуют из фанфика в фанфик Все как один от чего-то страдают, чего-то ищут, о чём-то задумываются, чем-то недовольны. Будь то Том, Билл, Шепард, Ник, постаревший Эцио, Квинн или бог знает кто ещё. Вот чего бы им не быть счастливыми?
Ну а вообще - это подарок старосте на Новый Год. Это, наверное, единственный вид подарков, с которым я могу более-менее угадать.

TH, Том/Билл, PG-13, хитмано-ау, хёрт/комфорт, пицца и пиво.

Sine qua non

Я уверен, что будь у людей моей профессии профсоюз, который бы проводил собрания, усадив уставших работяг на неудобные диваны и вручив им невкусный кофе с чёрствыми пончиками, на одном из таких меня бы высмеяли. Мы бы сидели – нога на ногу, на лицах – выражение обеспокоенности карьерным ростом и возможной пенсией. Под задницы мы бы подложили разные квитанции, которые нам нужно было бы оплатить, а некоторые бы стряхивали на них пепел. Я бы, наверное, прислонился к столу из Икеи, выказывая своё пренебрежение к кретинским полукруглым диванам, обтянутым синей кожей, и негласному правилу, что сидеть надо на них, а не на дешёвой композиции из стекла и железа. Я бы курил, хотя я не курю. А одет я был бы, наверное, во что-нибудь менее пафосное и более удобное, например – в толстовку и джинсы. Не такие огромные, как носят рэперы, больше по фигуре, но в любом случае не в этот пафосный костюм. Думаю, никто бы меня не осудил, что я хожу по собраниям профсоюза в повседневной одежде. Я всегда считал костюмы лишней деталью своей работы, и, думается, я такой не один. Почему не взять пример с русских и не работать в трениках и олимпийке поверх водолазки с высоким воротом?
Конечно, любой профессионал ответит, мол, подумай, сынок: у тебя заказ на видную персону. Эта зажравшаяся свинка живёт в каком-нибудь коттедже, к которому не подобраться, да и заказчик просит не тратить пули. И вот ты выясняешь, что в пятницу он идёт на ужин со своей женой в ресторан в центре, а у тебя – по чистой случайности – в арсенале есть какой-нибудь не обнаружимый яд, например, из аконита. И всё, что тебе нужно сделать, парень, это приправить им нужную тарелку супа. Потом ты просто сядешь у окна, выложив перед собой брошюру о вреде курения, выхваченную на входе, пригубишь чашечку кофе. А когда достопочтенная жертва схватится за грудь, пару раз судорожно вздохнёт и шлёпнется лицом в собственный суп, изобразишь обеспокоенное лицо, возможно, выкрикнешь «врача!», и быстро ретируешься через главный вход, покачивая головой и сетуя на то, что такой прекрасный день был испорчен таким печальным и очень неэстетичным событием.
А теперь ответь мне, мальчик, кого ожидает больший успех в такой ситуации: статного молодого человека в костюме за несколько тысяч или бомжа в олимпийке поверх водолазки и c двухдневной щетиной?
Не знаю, кому принадлежит этот голос в голове – у меня никогда не было ментора, который бы меня поучал. Но с ним не поспоришь. Костюм жутко неудобен, когда тебе нужно куда-нибудь прокрасться, кого-нибудь придушить и оттащить в тёмный угол, но чаще без него всё-таки никак. Я же не какой-нибудь наёмник, таскающий автомат через плечо и громко сплёвывающий по углам. Я даже не из тех, кто так любит пустые мрачные комнаты с единственным стулом у окна. Винтовки всегда выбивают мне суставы. Нет, я люблю филигранность, я люблю аккуратность и надёжность, а нет ничего надёжнее, чем собственной ладонью закрыть глаза тому, кому только что выстрелил в затылок. Люблю такие задания – когда можно подойти к цели сзади и просто выстрелить. Особенно, в толпе. Иногда пуля идёт медленно, или идёт не туда, и какое-то время они ещё шатаются, оглядываясь по сторонам, но потом всегда падают. А я стою за спинами зевак и жалею, что не курю – было бы ещё драматичнее. Наверное, то, что я люблю бить сзади, плохо меня характеризует, но уж какой есть.
Возвращаясь к собранию профсоюза наёмных убийц… Меня бы высмеяли не за это, а за то, в какой ситуации я оказался сейчас. Одна из самых моих ненавистных работ – та, где надо передавать сообщения. Я - совестливый щенок, я не могу спокойно работать, зная, что мне придётся посмотреть человеку в глаза прежде, чем его убить. Возможно, он потом будет несколько недель мне сниться – а я очень не люблю, когда мне снится что-то кроме меня, восседающего на цыплёнке и погоняющего американских негров через плантацию пепперони.
Мы бы сидели уже который час, варясь в собственном соку и щеголяя друг перед другом благами, на которые наработали. Я бы курил сигариллы, потому что мне немного стыдно признавать, что из всех денег, что я зарабатываю, крупные суммы я трачу только на новые костюмы, пиццу и пиво. Хорошее пиво лучше плохого, и мне не жалко отдать за него сотню баксов из завалявшихся на счёте нескольких миллионов, но трудно объяснить всю значимость терпкой горечи и долгого послевкусия чешского пива тому, кто первым делом суёт тебе под нос позолоченные ключи от очередной дорогой машины. Я за все эти годы не научился даже водить. Или скручивать банкноты в трубочку так, чтобы они подходили по размеру моему носу и не раскручивались в ответственный момент.
Наверное, я бы чувствовал себя в их компании не слишком уютно.
Но пришло бы время делиться опытом, и я бы рассказал эту историю, которая стоила бы мне репутации.
Я бы рассказал, как однажды среди ночи меня разбудил звонок на «специальный» номер. Я встал, потянулся, постарался прокашляться со сна, чтобы с посредником говорил строгий, собранный профессионал своего дела, а не сонный тридцатилетний мужик с похмельем после дегустации вин. Голос был женский – приятный, хорошо поставленный, дикция чёткая, интонациями владеет прекрасно. Кажется, я уже пару раз её слышал, хотя могу и ошибаться – Агентству всегда хочется позвонить до восхода солнца, а я в это время соображаю не слишком ясно, и меньше всего на свете меня волнует, кто со мной сейчас разговаривает. У некоторых особенно развитых, есть манера начинать с каких-нибудь витиеватых вступлений о том, что в Агентство абы кто не обращается. Тогда я пытаюсь осадить их и прошу перейти сразу к делу, но голос мой в такие моменты, как всегда спросонья, предательским ломается, и получается, что я устало умоляю их сказать мне либо имя цели и условия, либо проклятый пароль от письма, которым они мне выслали их. Мне кажется, такие ребята получают от реакций вроде моей удовольствие – потому и начинают от Адама. А я ничего не могу с собой поделать. В конце концов, я не лысый, и глаза у меня карие.
В этот раз девушка, несмотря на вопрос о пароле, изложила всё по телефону. Это всегда долго и нудно, поэтому я пошлёпал по холодному полу на кухню, надеясь, что она не услышит будничные звуки того, как я открываю сначала холодильник, а потом бутылку – этой ночью - молока. Цель звали Билл Каулитц. «Немец» - отметил я, зубами вцепившись в пластиковую, намертво приставшую к бутылке пробку. Парню было чуть меньше, чем мне, и жил он примерно так, как должен был бы жить я, не люби я так сильно толстое пышное тесто и свежий перчик чили, щедро присыпанные моцареллой и грамотно соединённые жаром печи воедино. Жил он в Портленде, что меня немного расстроило, но я не подал виду, стряхивая капли воды с недавно вымытого и ещё не высохшего стакана. Было бы романтичнее и приятнее, живи он на Юге, потому что я соскучился по местным автобусам – я люблю автобусы, хотя и чувствую себя не в своей тарелке, обливаясь потом в шерстяном костюме в окружении улыбчивых загорелых любителей пострелять по бутылкам, сдвинувших ковбойские шляпы на затылок. А до Портленда я могу добраться даже на велосипеде. Хотя, наверное, парень на велосипеде, пересекающий границу штата Нью-Йорк в костюме с кейсом на багажнике будет смотреться ещё страннее, чем такое же чудо среди пустыни. Я решил, что поеду на поезде. Поезда я тоже люблю. И можно будет потратиться на то, чтобы взять самое дорогое купе. Я чувствую себя нашкодившим ребёнком каждый раз, как трачу деньги со счёта, и это чувство мне нравится – оно такое живое.
Этот самый Билл был богатым, потому что был чьим-то сыном. Вполне типичная ситуация. Я бы даже не удивился, если бы собственные родители выступили заказчиками. Мне стало на секунду интересно, не рыбным ли бизнесом занимается его семья, но внутренний ментор быстро меня осадил. Во-первых, я начинал создавать в голове образ, из-за чего мог привязаться к цели; во-вторых, я увлёкся и забыл, что от холодного молока у меня заходятся верхние зубы.
Девушка говорила и говорила, ровно, как робот, не позволяя себе ни иронии, ни какой либо другой оценки выдаваемой информации. Я позавидовал её самообладанию, потому что сам начинал представлять себе Билла Каулитца в том или ином из описанных мест, едва его название звучало у меня в голове. И хоть я понятия не имел, что такое «Портлендский яхт-клуб», я живо вообразил, как двадцатипятилетний мажор выруливает навстречу холодным мэнским волнам на большой белоснежной яхте с рекламой бизнеса отца на парусах.
Информация должна была бы уже иссякнуть. У меня кончалось молоко, я снова захотел спать, ноги замёрзли на холодном кафеле. Девушка сделала короткую паузу, и я уже обрадовался, что всё, вот оно, я могу пойти ещё подремать, но тут она сказала весьма зловещее словосочетание «дополнительные условия».
«Заказчик хочет, чтобы вы передали сообщение», - услышал я и отрывисто поперхнулся. Ответом мне было красноречивое молчание, затем она продиктовала мне бесхитростный пароль от письма, в котором должно было быть фото Билла и более точное описание его привычек. Я записал его и, после того, как девушка отключилась, получив моё подтверждение, долго стоял с пустым стаканом от молока и думал, сколько ещё агентов пишут такие важные вещи на обратной стороне чека, прикреплённого к дверце холодильника, карандашом, утащенным из Икеи.
Утром я сходил в банк и взял из ячейки свой «специальный» ноутбук. Единственной его функцией, кажется, является получение писем от Агентства. На рабочем столе стоит весьма безвкусный логотип организации, а заряда батареи каким-то чудом иной раз хватает и на полгода. Ноутбук, как и телефон, я должен беречь как зеницу ока, потому что иначе приходится иметь дело с ребятами из службы поддержки, а их, кажется, отбирают из самых контуженных бывших агентов.
Билл оказался довольно красивым молодым мужчиной. Почему-то не хотелось назвать его ни мальчиком, ни мужиком. Симпатичное лицо, зализ, на фоне которого пирсинг выглядел слишком эклектично. Глаза карие, красивые – мне редко когда нравятся карие глаза. Свои я вижу в зеркале слишком часто, а в них – отражение своей жизни.
В Портленде я бывал пару раз, и ни разу по работе. Последний раз я был здесь прошлым летом, приценивался к домам на побережье. Таких цен, которые бы меня не устроили, конечно, не нашлось, зато нашлись тысячи причин, какие обычно рождаются от избытка денег, чтобы отвергнуть все предложения. В одном доме мне не понравились полы, а предложение агента по недвижимости перестелить их почему-то вызвало во мне бурю негодования, и я ушёл, хлопнув дверью, обнаружив, что она слетает с петель от малейшего усилия. В следующем доме мне не понравилось то, что в нём четыре этажа. Представить себя, шатающегося по гигантскому особняку с шестнадцатью комнатами и восемью туалетами, у меня вышло не сразу; а когда получилось, стало не по себе. В третьем доме внутри меня устроило всё, но вот снаружи оказалось слишком много свободного места. «Под сад», - посоветовали мне, но я решил сделать во дворе бассейн, крытый, чтобы можно было купаться и зимой. Но потом мне подумалось, что я привлеку немало внимания, что вредно для человека моей профессии, и пошёл смотреть дома дальше.
Один домик мне всё-таки понравился. Маленький, но дорогой, и своих денег он стоит. Окна выходят на океан и узкий каменистый пляж. Во дворе – большой гараж, запросто влезут и машина, и яхта, и ещё оружейный стенд можно было бы организовать. Двор небольшой, но уютный, и, действительно, навевает мысли о саде – хотя, скорее о стеклянной оранжерее. Всё-таки идея сада в таком климате кажется мне сомнительной и до крайности непонятной. В самом доме тоже очень уютно – полы прекрасные, кухня практичная, единственная спальня на верхнем этаже прямо под крышей, и напротив хозяйской кровати – камин из красного кирпича. Небольшой балкончик с двумя плетёными стульями и столиком. В гостиной, в тумбе под большим телевизором – бар, а диван и стол стоят так, чтобы закинуть на столик ноги и взгромоздить на колени коробку пиццы. У окна – кресло-качалка, которое мне от умиления даже не хватило наглости упрекнуть в банальности и кичливости, а на веранде с другой стороны дома – большой подвесной диван.
Я сидел в гостиной, уставившись в телевизор, слушая волны, шумящие где-то совсем недалеко. Мэнский ветер, конечно, пронизывал дом насквозь, но всё равно было тепло, и морской солью пахло не так сильно, как в некоторых других домах. Я сидел и считал, сколько у меня останется, если я сейчас его куплю, а вдобавок – яхту, материал для оранжереи, может быть, гитару с комбиком и пару охотничьих ружей… А потом я встал с дивана и молча прошёл на выход мимо агента по недвижимости, который начал слёзно умолять объяснить, чем дом меня не устроил. Я, было, подумал объяснить ему, чего мне не хватает во всей этой красоте, но решил, что он вряд ли поймёт, а если и поймёт – точно не сможет помочь.
В то утро, когда я сошёл с пышущего в ноябрьский влажный холод паром поезда, в Портленде отчаянно пытался лить местный аналог дождя, однако у него это выходило плохо. В итоге, с неба просто сыпалась какая-то неприятная колючая изморось, которая, замёрзнув, образовала корку на моей куртке к тому моменту, как я добрался до мотеля. Новая Англия была неповторима и чопорна во всём – от погодных условий до женщины за стойкой регистрации. Я назвался Беном Франклином, подтвердив личность фотографией на купюре, очаровательно улыбнулся и прошествовал в свой номер на втором этаже, от которого, почему-то, даже не смотря на наличие роутера, плазменного телевизора и универсальной карты-ключа, разило духом охотничьего домика тех времён, когда пилигримы в Бостоне с улюлюканьем топили в океане чай. Наверное, сказывался эффект тёмного дерева, которым был отделан номер, и картины городской ярмарки на одной из стен. Я перечитал письмо с информацией, принял душ, стараясь сосредоточиться на задании. Надел новый костюм, закрепив кобуру под пиджаком и с нежностью вложив в неё свои пистолеты с прикрученными глушителями. Последний раз вдохнул колониальный дух, пропитанный уютом традиций и приключений, посмотрелся в зеркало на удачу и вышел, погасив свет, в умирающий, не успев родиться, осенний день.
Досье на Билла было пугающе содержательным. Иной раз не знаешь, как цель добирается до работы, и какую машину водит, а сейчас я был в курсе не только его предпочтений в еде и алкоголе, но и какие цветы он любит и какими таблетками лечит головную боль. Это доказывало, что заказчиком выступал кто-то из родственников – и это немного удивляло, потому что по досье я бы не назвал Билла паршивой овцой в семье или охотником до отцовского капитала. Несмотря на количество денег на счёте, которое пестрило нулями, Билл был крайне сдержан и рационален в своих тратах. Пара походов в бар за год, взносы в яхт-клуб, оплата кабельного, покупка нового телевизора, чеки на бензин и частые заказы еды через интернет. Единственным, что могло немного удивить, была его тяга к цветам, но она объяснялась лаконичной строчкой из его биографии о том, что его мать была флористом. Когда ему было 19, мать умерла, а Билл практически перестал общаться с отцом, живя с ним под одной крышей – в доме, в который я направлялся. Отец, как это бывает, женился снова, но Билл даже не появился на свадьбе. По заметкам создавалось впечатление, что последние пару лет он всё время только и сидит в своей комнате, выходя три раза в неделю, чтобы расправить паруса и несколько часов провести в море.
Я видел его фотографии, когда он плавал – в жёлтом плаще, в спасательном жилете, делающим парня необъятных размеров, он выглядел счастливым. Он улыбался то парусам, то солнцу, а если его не было – пасмурному небу. Высунув язык от напряжения и увлечённости, наматывал на руку шкот. Недовольно морщась, убирал крен, свесившись с противоположного края яхты и время от времени, видимо, касаясь задом ледяной воды.
На остальных фотографиях, не связанных с яхтами, он обычно представал в какой-нибудь кожаной куртке и солнечных очках, и казался мне одиноким и грустным, причём, чем свежее были фотографии, тем больше это ощущение усиливалось. По фотографиям я мог бы проследить, как что-то в нём менялось и надламывалось после смерти матери: двадцатилетний Билл смотрел на меня с фотографий с какой-то университетской вечеринки подведёнными глазами, в которых, конечно, плескалась скорбь – но она пока была только на поверхности. За ней, за этим взглядом в пустоту, мимо фотографа, мимо всех – внутрь себя – виделся весёлый беззаботный подросток, слишком рано ставший взрослым. Я мог бы назвать, сколько, чего и со скольки лет он принимал, сколько алкоголя выпил с момента поступления в университет, сколько залогов заплатил сам и сколько залогов заплатили за него. Он выглядел каким-то одновременно наивным, растерянным, и в то же время вульгарным и неожиданно желанным.
Двадцатитрёхлетний Билл, заканчивающий университет, уже был лишён всякой вульгарности, как и макияжа. Выхоленные на прошлых фото щёчки покрывала щетина, за которой, как мне показалось, ухаживали лишь для того, чтобы она не стала бородой, мешающей есть. На теле появились татуировки, на лице – пирсинг, и я, сидя над фотографией с кружкой кофе в первый раз, не мог не вспомнить слова знакомого коллеги, который был покрыт татуировками с ног до головы, о том, что так он физической болью забивает другую, внутреннюю. Я иногда тоже делал себе больно, поэтому, можно сказать, я своего коллегу понял. И теперь понимал Билла.
Разницы между фотографиями Билла в 23 года и сейчас, в 25, казалось, не было. Волосы он продолжал подкрашивать в светлый, бриться - не брился, одевался в неприглядные джинсы, рубашки, куртки и кроссовки. Но вот его взгляд, который уже в 23 был каким-то неестественно мутным и тоскливым, сейчас мог вызвать мурашки по телу у кого угодно. От бл*доватого, довольного жизнью взгляда не осталось и следа. Билл теперь смотрел на людей взглядом старика. Или киллера, насколько я могу судить. В любом случае, то, что он даже в самую пасмурную погоду носил тёмные очки, было оправданно, и вызывало у меня странное чувство жалости и сожаления, как будто я мог, обнять его и сказать: я знаю это чувство, парень. Я отгонял эти мысли как мог, стараясь оставаться профессионалом, человеком-контрактом, но, как показали следующие события, не справился.
Дом Билла – двухэтажный особняк, выглядящий весьма компактным, но, судя по планам, которые мне переслали вместе с досье, внутри представляющий собой практически королевский дворец. Шесть комнат, гигантская (по меркам моей нью-йоркской квартиры) гостиная, подземный гараж и бильярд. Билл – и это меня почему-то совсем не удивило - проводил большую часть своей жизни на втором этаже, в комнате с балконом, выходящим на небольшой сквер. В целом, несмотря на то, что дом находился в городской черте, выглядел он весьма уютным.
Я отпустил такси за половину квартала и решительно двинулся выполнять свою работу, всеми силами игнорируя закручивающееся в животе чувство нездорового предвкушения.
Если бы меня спросили, почему я всё равно так уверен, что заказчиками выступали члены семьи, то я бы озвучил ещё два простых факта: они предусмотрительно уехали из города на три дня, чего за ними никогда не наблюдалось, отпустив прислугу. А у меня на руках был пароль от охранной системы их дома.
Сидя в такси и стараясь унять дрожь в пальцах, я обдумывал, как бы мне пробраться в дом. Проблема костюма, как униформы, ещё и в том, что он как-то воздействует на сознание и пробуждает желание красоваться перед самим собой. Я представлял, как влезаю прямо на его балкон, или пробираюсь через гараж, или выманиваю его на улицу.
Но перед воротами дома я вдруг почувствовал себя очень-очень усталым. Мне не хотелось даже шевелить рукой, чтобы открыть дверь парадного входа. Я хотел только вернуться обратно в мотель, упасть на подушки, и, выспавшись, позвонить в Агентство и попросить назначить на это дело кого-то ещё.
Вот только Агентство обычно не любит, когда кто-то ещё знает о чужом заказе, поэтому едва ли я бы долго прожил после своего отказа. Поэтому я постарался собраться с силами, набрал код безопасности на панели у входа и ввалился в дом. Это была точка невозвращения, и обычно на этом этапе мои эмоции и переживания уже впадали в анабиоз, давая полную волю навыкам и инстинктам. Но не сейчас. Я продолжал чувствовать странную панику – она плескалась тошнотой у горла и стекала холодным потом под рубашкой.
В доме было тихо. Очень. Слишком. Я обошел первый этаж – он пустовал, да и выглядел крайне неприветливо в становящихся всё более тяжёлыми сумерках. Всё было вылизано, вычищено; каждая деталь, даже самая мелкая, вроде подсвечника, стояла так, будто её поставили на это место с какой-то определённой целью, руководствуясь холодной логикой. Те же чувства вызывала сама планировка и светло-серый цвет стен. Картины, которых я там насчитал немало, обстановку не разряжали, а наоборот – от того, как резко и чётко, через определённое расстояние, они выделялись тёмными пятнами, становилось не по себе. Я покрутил головой – по потолку и по стенам ползли длинные флуоресцентные трубы. Горела одна – на лестнице. Я поднялся, практически ощутив кожей её обжигающий холодный голубой свет, и ударил по ней. Не скажу даже: чтобы выманить Билла, или чтобы её свет меня больше не раздражал.
Из-за двери его комнаты послушалось шуршание. Я замер в углу коридора, чувствуя вместо азарта и адреналина нарастающую тяжесть в боку. Билл осторожно приоткрыл дверь и выглянул, глядя в сторону лестницы. Я по привычке задержал дыхание. Он вышел, бегло огляделся – машинальный жест, он бы не заметил меня, даже если бы я обернулся ёлочной гирляндой и встал совсем рядом с ним. Он знал, что ему нужно на лестницу, посмотреть, почему лопнула лампа. Ни на что другое он сейчас внимания не обращал.
Пока он крался по коридору, я рассматривал его. Одного со мной роста, если не брать в расчёт высоко зачесанные волосы, но субтильный. Однако мускулы – я видел на фотографиях – развиты неплохо. При возможности, думаю, он смог бы оказать мне довольно веское сопротивление. Одет в какие-то свободные спортивные штаны и ещё более нелепую футболку, которая создана болтаться, как парус, на таких, как он. Босой, безоружный. Я не знал, считать ли мне его бесстрашным, наивным, или посчитать, что он понимает всю опасность, которая может его поджидать, и просто идёт к ней с распростёртыми объятиями. Я мог бы в ту же секунду двинуться к нему, расчехляя один из пистолетов, и приставить дуло к его затылку. Потом прошептать ему на ухо сообщение и нажать на курок.
Но я скользнул в его комнату.
От остального дома она отличалась радикально. На стенах - обои какого-то тёплого оттенка, на которых лежали жёлтые полосы фонарного света, пробивающегося через приоткрытые жалюзи. Старомодная настольная лампа на тумбочке и большая, очень большая низкая кровать, на которой в кучу были свалены подушки и одеяло.
Я стоял в дверях, рассматривая плакаты на стенах. Кажется, они с Биллом с момента его четырнадцатилетия. На мониторе компьютера – инструкция по уходу за каким-то цветком.
Сзади послышались шаги, я отступил в ту сторону, куда падало меньше света. Билл зашёл в комнату, почёсывая затылок. Закрыл дверь. Я в последний раз попробовал утихомирить бурю в животе, осторожно вынул из-за пазухи пистолет и шагнул Биллу за спину, крепко хватая его за шею одной рукой и приставляя дуло к виску второй.
С этого момента я бы рассказывал историю своим коллегам, опустив глаза и нервно потирая пальцем колено. Самые догадливые начали бы поскудненько улыбаться и переглядываться; те, кто ещё ничего не понял, подались бы вперёд или нахмурились, почёсывая бровь.
Я должен был сказать ему что-то. Я чувствовал пластиковый привкус зазубренной инородной фразы на языке. Но и секунду, и две, прижимаясь к Биллу, я только молчал, дыша ему в ухо. Он был напряжён – легонько ойкнул, когда я ухватил его, а потом просто напрягся так, что мышцы его шеи я почувствовал рукой сквозь рукава пиджака и рубашки. Но он ничего не предпринимал, даже в руку мне вцепиться не попробовал. Молча ждал, пока я что-нибудь сделаю – а я просто пытался собрать мысли в кучу и понять, что я вообще должен делать.
Я потом случилось это. Самая близкая аналогия – внезапно разжавшаяся пружина.
Я убрал пистолет от его виска и ткнулся в то же место губами. Билл коротко выдохнул, а я поцеловал щёку. Он сделал движение, пытаясь высвободиться из захвата, и я отпустил его. Он развернулся так, чтобы взглянуть мне в глаза. Я коротко улыбнулся ему, сам не знаю зачем, и прижался губами к губам. Это была самая мучительная секунда в моей жизни – секунда до того, как его губы шевельнулись, как он шумно выдохнул и приоткрыл рот. Следом за самой мучительной секундой последовали пять или шесть самых незабываемых. Коснувшись его языка, я куда-то провалился – куда-то, где каждое мгновение растягивалось в вечность, где не было ничего, кроме затопляющего всё ощущения тепла. Я целовал и молился, чтобы Билл не прервал этот поцелуй – ни через секунду, никогда.
Но он прервал. Отстранился и снова посмотрел мне в глаза. Полосы света ложились ему на лицо. Я почувствовал себя смущённым, пристыженным и снова не к месту улыбнулся. Билл перевёл взгляд на мой пистолет, и я быстро сунул его обратно в кобуру, чтобы как можно быстрее освободить руки и обхватить ими его лицо.
С поцелуем, он прижался ко мне всем телом, и я обнял его. Мои руки вдруг оказались деревянными, длинными, слишком большими, совершенно не созданными для объятий. А его – нежными, юркими. Они скользнули по мои плечам на грудь, длинные пальцы обхватили галстук. Билл сделал шаг в сторону, потом ещё один, и ещё, и, разорвав поцелуй, вырвав меня из прежней тёплой пустоты, упал на кровать, потянув меня за собой.
Я не дал ему снять с меня пиджак и кобуру: какая-то выжившая под напором неадекватных эмоций толика здравого смысла шепнула, что позволять цели заказа прикасаться к оружию всё же не стоит. Я нависал над ним, едва удерживая равновесие, расстёгивал пуговицу за пуговицей, выпутывался из кожаных ремешков, а он внимательно рассматривал моё лицо и пытался поймать мой взгляд. Когда я опустил оружие рядом с кроватью и принялся развязывать галстук, он как-то властно схватил меня за него и притянул к себе с обескураживающей жадностью.
С себя штаны он стянул сам, не переставая целовать меня с таким чувством и страстью, которые я бы ни за что не предположил, учитывая, что пару минут назад я угрожал его пристрелить. Потом сам – я этого даже не заметил – расстегнул мою ширинку и запустил руку в брюки. Я застонал ему в рот, он легонько прикусил мою губу в знак того, что дальше всё делать нужно мне. Просить дважды не требовалось.
Его стоны – особенно первый, громкий и полный какого-то чувства высвобождения – вызвали у моего тела странную реакцию. От кончиков пальцев до кончиков волос всё горело желанием слиться с ним ещё полнее, а каждое его прикосновение обжигало и только подстёгивало двигаться сильнее и глубже.
Не знаю, было ли бы моим коллегам интересно услышать про оргазм, или они бы начали протестующе махать руками ещё на первом поцелуе, но я бы всё равно сказал им, что я никогда не испытывал ничего подобного. Это пресловутое «сладострастное ощущение», этот окситоцин, выделяющийся в моём мозге – в этот раз всё это ощущалось больше, чем просто «пиком наслаждения». В этот раз, чувствуя, как впиваются мне в плечи через рубашку ногти Билла, как он сжимается внутри, как жарко выдыхает вместе со стоном мне в шею, я ощущал это скорее перерождением. Пытаясь отдышаться и сдвинуться так, чтобы проклятый галстук не душил меня, я чувствовал себя живым и полным чего-то светлого и приятного. Я видел то же самое в глазах Билла, пока он утирал пот со лба, снова и снова пытаясь поймать мой взгляд. Чем бы оно ни было, оно проглядывало сквозь заскорузлую корку усталости и тоски яркими лучиками.
Я откатился, поднял с пола пистолеты, снова лёг рядом. Билл стянул с себя футболку и поднялся. Первым, что он сказал мне в этот вечер, было:
- Я в душ.
Я не стал возражать. Другого выхода из ванной нет, окон – тоже. Он никуда не денется. Он включил лампу на тумбочке, после небольшого промедления поцеловал меня в лоб и ушёл, а я остался лежать и смотреть в потолок. Я пытался представить себе, как то же самое делает Билл – много-много лет перед сном он смотрит на этот потолок. И с каждым годом его взгляд мутнеет всё сильнее, а засыпать ему всё тяжелее.
И от того так неприятно, когда среди ночи тебя будят телефонным звонком.
На этом месте я бы прервал свой рассказ. Я вынужден прервать, потому что у этой истории нет концовки.
Я просто лежу на этой кровати, положив кобуру на живот, пью пиво из бутылки, стоявшей рядом с компьютером. Думаю, Билл не обидится, что я её взял. Я слушаю, как он периодически роняет мыло и постукивает разными баночками под шум льющейся воды. Борюсь со сном, который пытается одолеть меня с того самого момента, как Билл пошёл в душ. Я не хочу думать о том, что должен делать дальше. Сейчас - не хочу.
Я много раз старался убедить себя, что нечто эфемерное, вроде бессловесного понимания и сходного мышления, что я пытался ухватить в людях, которых знал какое-то время, даже по нескольку лет – настоящее. Что оно достойно того, чтобы держать и не отпускать. И каждый раз я ошибался и просчитывался. А теперь то, что я искал, само нашло меня, а я понятия не имею, как это удержать. Я должен собственными руками убить то, о чём молился при каждом удобном случае.
Наконец вода смолкает, и в клубах пара Билл входит в комнату. Вокруг бедёр - полотенце, на голове – почти такой же зализ, как на первой фотографии, что я увидел. Он замирает на пороге ванной, глядя на меня, а я замираю с бутылкой у губ, глядя на него.
Как-то удивлённо замечаю, что он вышел с пустыми руками – я ожидал, что он прихватит с собой хотя бы какую-нибудь бритву. Молчание затягивается, и я без экивок спрашиваю:
- Ты знаешь, что тебя заказ собственный отец?
- Конечно.
- Почему?
- Месяц назад я потребовал перечитать мамино завещание и принял на себя управление бизнесом.
Он замолкает, ожидая, что я понимающе кивну, но я прошу продолжить. В его досье не было ничего содержательного о его семье.
- Весь этот рыбный бизнес – целиком мамин. Она унаследовала его от своего отца и завещала мне. Мой отец просто работал на неё, когда они познакомились.
Он брезгливо морщит нос.
- Довольно… грязно работал.
Вот теперь я понимающе киваю:
- Он рыбак?
- Это же Мэн. В Мэне живут либо рыбаки, либо писатели.
- Весьма шовинистично.
Он несмело улыбается, я отпиваю пива.
-По этому же принципу можно разделить всех людей на Земле.
Он замолкает. Его взгляд кажется мне знакомым – взгляд, который сопровождает попытку сформулировать другому то, что самому себя формулировал тысячу раз. И ещё такой же знакомый испуг. Он боится, что я его не пойму. Боится сильнее, чем в тот момент, когда я прижал к его виску пистолет.
Я говорю:
- Не бойся.
А он благодарно поднимает брови и устраивается на подлокотнике кресла. Полотенце начинает сползать с бёдер.
- Рыбаки – они каждый день выходят в море. Закидывают сети. Вытаскивают рыбу. Потом идут домой, ужинают и валятся от усталости на кровать. А по выходным ходят в церкви и парки, пьют пиво, собираются кучками и обсуждают снасти.
Он замолкает. Смотрит на меня.
- Живут, одним словом.
- Да.
- А писатели?
Он облизывает губы, поправляет полотенце. Я немного разочарован – оно практически полностью обнажило татуировку у него в паху.
- Писатели прописывают свою жизнь вместо того, чтобы прожить её. Как, знаешь… Как будто живут по сценарию. Почему-то не могут отойти от него. Не могут начать просто жить. Запираются внутри самих себя, и…
Он формулирует плохо, но я его понимаю. Писатели – те, что приходят домой, моют руки, вешают в шкаф костюм и садятся к телевизору, ожидая пиццы. Те, что вальяжно расхаживают по квартире среди ночи, с мобильником в одной руке и стаканом молока в другой, и рассуждают о том, каких засранцев в связные набирает Агентство.
Писатели – те, которые знают, что подумать и когда подумать, придумывают свою жизнь вплоть до каждого шага. Заставляют самих себя, как ненавистных персонажей, пробираться в чужой дом, чтобы сделать свою работу, а потом отпускают поводок и позволяют себе сюжетный поворот, к которому потом не могут подобрать достойную концовку.
Он выглядит удивлённым. Моё молчание для него – знак того, что я понял, и он потрясён. Я не знаю, что ему сказать, поэтому как-то деланно спрашиваю:
- У тебя же столько денег, Билл. Почему ты не можешь начать жить?
- Я жил, пока жива была мама. Мы с ней говорили. Она тоже была отчасти писателем. Она заражала меня своими интересами, я делился с ней своими. Отец смотрел на нас, как на чужих, никогда не понимал. Особенно меня. Особенно после того, как я начал краситься и носить эту странную одежду. Мама всегда поощряла моё самовыражение, понимаешь? А я был счастлив, что ничем не был стеснён.
Он помолчал.
- А потом она умерла, и я не смог сопротивляться одиночеству. Оказалось, что жил я с ней и ею, а не с друзьями и не друзьями. Я жил нашими беседами, я жил собиранием пазлов в гостиной, уходом за цветами в оранжерее. Когда её не стало, это всё тоже ушло. Я пытался обсуждать что-нибудь с однокурсниками, но они не понимали. Отец не слушал меня вообще, уходил, едва я появлялся рядом. Когда я стал привлекать его внимание… иначе – попадал в тюрьму, напивался и вваливался к нему в кабинет – он начал меня бить. После пары раз я перестал с ним общаться окончательно. Он периодически переводил деньги на мой счёт, чтобы я не трогал его, а я вёл себя так, чтобы ни словом, ни делом не напомнить ему, что я вообще существую. Только учился и плавал. Потом ничего не делал и плавал. А месяц назад…
Он пытается найти слово.
- Задолбался. Устал ходить по этому мёртвому дому в одиночестве, пока все спят. Захотел сделать хоть что-нибудь. Не только, чтобы ему проблем создать – вообще хоть что-то, чтобы почувствовать себя…
- Живым?
Я чувствую его горечь как свою собственную сквозь горечь пива. Он кивает.
- Какой смысл во всех этих тысячах и миллионах на счёте, если мне банально не с кем поговорить?
Я заканчиваю вместе с ним.
- …банально не с кем поговорить…
Он смотрит на меня, забыв о сползающем полотенце. Я улыбаюсь, как мне кажется, грустно, и отпиваю пива. Мы молчим. Потом он тихо спрашивает:
- Как тебя зовут?
- Том.
- Так какой же конец будет у этой истории, Том?
Я не хочу ему врать, поэтому говорю честно:
- Я не знаю.
Он смиренно кивает.
- Меня всё равно убьют, да?
- Не я – так кто-нибудь другой.
Потом добавляю неуверенно – и лучше бы я молчал, потому что я угрожаю самому себе нелепой надеждой:
- Но это не обязательно. Есть пара вариантов. Но пока… можешь просто лечь рядом?
Он улыбается и подходит к кровати. Я опускаю пистолеты обратно на пол, Билл ложится, кладёт свою мокрую голову мне на грудь, и рубашка тут же намокает. Зачем-то говорю:
- Если бы я хотел рассказать историю о нас с тобой, знаешь, я бы, наверное, начал с рассказа о маленьком уютном домике на берегу моря, который видел когда-то. С оранжереей и гаражом под яхту…
- Ты ещё не закончил эту.
Я допиваю пиво и отставляю бутылку.
- Давай просто полежим. А я пока подумаю, как пришить сюда хэппи-энд.
Я уже знаю как: перебить заказ, заплатив больше. Я даже дам ему свои миллионы, но… Всегда есть «но». Агентство может не согласиться. Но сейчас я не хочу об этом думать. Сейчас я хочу просто… быть. Живым.
Мы лежим в полной тишине несколько минут. Я глажу его по плечу, он водит пальцами по моему животу.
А потом вдруг, в уютной тёплой тишине:
- Том, давай закажем пиццу?
И я безудержно смеюсь. Впервые за Бог знает сколько времени.