Наверное, в сущности, ничего, просто я драмаквинн, и любой мой более-менее близкий знакомый под этим распишется. К тому же, я не очень хорошо понимаю эмоции и не умею ими достаточно оперировать, поэтому в моём понимании сильные эмоции - любовь, паника, ненависть, страх, отвращение - они должны проявляться сильно, даже избыточно. Остальные, типа радости, можно просто упомянуть.
Так вот, я это к чему. У меня везде всё немного наигранно, я понимаю. И целая команда корабля, страдающая от ревности капитана к своей бабе; и упоротый фик про Куинн в коме; и даже несчастный фик по куртовски на фест, о котором я предпочитаю не вспоминать - они все чуточку более личные, чем, например, фик по биошоку - и вот блин, он как раз из всех на фикбуке самый популярный; на него ссылаются многие другие авторы, да и так кое-где видно влияние константы. И я понимаю, что дело просто в том, что я неплохо так попала в струю, написав первой в руфандоме по крайней мере, насколько я могу судить по лютицесту, который очень вскоре стал вторым по мейнстримности после Букер/Элизабет. Но суть для меня не в этом; и даже не в том, что его всё ещё читают; суть в том, что из всех фанфиков и ориджиналов, этот, наверное, наименее личный. То есть, это фик ради фика, с конструкциями и построением таким, чтобы это были только Роб и Розалинда, и больше никто. Потому что, слава богу, оба они достаточно сильно от меня отличаются.
И отсюда возникает логический вывод, что стоит появиться персонажу, который хоть как-то мне напоминает меня, как я начинаю люто бешено пихать в фанфик всякие лишние темы. Слава богу, до описания себя родимой дело пока не дошло Но фанфики от этого становятся... избыточными. Наигранными. Драмаквинскими.
В общем, к чему я это всё. К тому, что меня в тот момент на фесте, видать, слегка торкнуло всё-таки, и уже второй раз я пытаюсь как можно чётче эту избыточность мотивировать. Получается плохо. Поэтому, если вдруг вам покажется, что в фанфике все истерички и я заоосила всех кого могла - я признаю, что так оно, возможно, и есть. Эмоции для меня как были, так и остаются загадкой похлеще французского произношения.
Спасибо за внимание
Glee, Джулиберри, Курт и Сантана в комплекте, PG, порно без сюжета и без порно и без без, хёрт/комфорт, почти что бдсмный подтекст, возможно ООС, лёгкий майндфак.
название, понятное дело, калька с Cemeteries Of London колдплея; я прощу прощения у всех, кто любит эту песню
а ещё меня до смешного умиляют и вставляют уши Кейт Хадсон
Cemeteries Of New YorkКогда они втроём сидят на диване, обняв по миске орешков и укрывшись одним пледом, и Курт вдруг говорит посреди танца в кабинете логопеда: я скучаю по матери - у Рейчел в груди что-то неприятно ёкает. За его хитро скошенным взглядом, за тем, как он облизывает губы, и за немым «тоже», отчётливо звучащем в сказанной фразе, сквозит неприятие и та отвратительная ласковая нравоучительность, с какой часто говорят учителя и врачи.
Вроде как, я разгадал загадку.
Вроде как, ничего сложного.
Вроде как, это лечится.
Сантана делает вид, что её очень интересует отбивающий стэп Джин Келли, но Рейчел замечает её сдавленный вздох; и это последняя капля – но она падает в никуда.
Рейчел не хочет ни вылезать из-под пледа, ни оставаться на месте; не хочет ни начинать очередной скандал, который обязательно разгорится от её возражений, ни улыбаться, дружелюбно и примиряюще, давая понять Курту, что сообщение получено, но это – на секундочку – совершенно не его дело. Рейчел хочется взять пульт и отмотать всё немного назад; к началу танца в кабинете логопеда; к началу фильма; к тому времени, когда всё было хорошо. В ретроспективе они счастливы – Курт по ночам разговаривает с Блейном, а она – с Финном; и не ворчит по утрам кофеварка, и не играет за стеной латиноамериканская музыка, и полочки в ванной намного свободнее, потому что Сантаны ещё нет; и, возможно, не будет.
И одно слово не грозит разжечь очередную ссору, и никто не шепчется за её спиной, и Курт не хватает в приступе бессильной злости своё пальто и не выбегает в зимние вечера, как следует шарахнув дверью.
Но пульт в руках Сантаны, а на её челюсти играют желваки; и Рейчел знает, каких усилий ей стоит держать язык за зубами. На самом деле, где-то далеко, в рациональной части своего рассудка, Рейчел на них не в обиде; где-то там, где логика ещё не затоплена эмоциями окончательно, цветёт мысль, что они так злятся и бесятся от того, что любят её, и им её просто жалко.
Но её совершенно не за что жалеть, и этого они уяснить никак не хотят.
Однажды Курт позвонил Кэсси; а потом она позвонила Рейчел, и, признаться честно, ей никогда ещё не было так страшно. И если мозг реагирует на страх иррационально, то, думает Рейчел, для неё нет ничего более иррационального, чем молчать и не двигаться; и даже не думать. Просто стать сердечной мышцей; просто сокращаться с такой скоростью и такой силой, что даже визг тормозов вагона метро потеряется за сердцебиением.
Рейчел отмерла только когда кто-то едва не столкнул её на пути. Почувствовала больно прижатый к уху телефон; почувствовала прилипшую к спине под пальто блузку и намокшие на бёдрах штанины. Почувствовала, как больно, будто наждачной бумагой, прошла по горлу нервно проглоченная слюна.
И, кажется, почувствовала, что что-то действительно неладно, потому что – ещё раз – никогда прежде с ней не случалось ничего подобного.
Сейчас, спустя время, тревожность сигнала того момента для Рейчел ещё более очевидна; но она не придаёт ему никакого значения, потому что прошло уже два месяца, и со своеобразной бедственностью своего положения она смирилась уже очень много раз. Сейчас она спокойно, даже шутливо, за бокалом вина может вспомнить вслух, что ужас, который она испытала в тот момент, был целиком и полностью рождён её сознанием; Курт и Сантана в такие моменты обычно болезненно морщатся, переглядываются, и до самого конца вечер ощущается отравленным. Имя Кэсси, упомянутое вслух или нет, вообще отравляет всё в этом доме; сама Кэсси вообще отравляет всё.
Сантана сравнивает её с героином, и Рейчел молчит в ответ – наверное; она не знает; Сантане виднее.
В тот полдень, стоя на платформе, Рейчел не услышала ничего особенного; Кассандра просто сказала ей, что звонил Бэмби. Но, может, причина была в её тоне; или в послышавшейся Рейчел настойчивости вызова – сейчас уже не скажешь. Мысли Рейчел сорвались с места вместе с тем, как ненормально участился пульс; вместе с тем, как ненормально обильно выступил пот. И вот они уже в лофте Кассандры; и вот уже Рейчел в истерике барабанит в грохнувшую перед её носом дверь; а вот ей уже под тридцать, и она одна в центральном парке, с тяжестью белья из прачечной на плече и несжигаемых воспоминаний на душе; и она смотрит на одинокие заметённые снегом перевёрнутые лодки у берега; и думает, что понимает их. И для неё нет ни шанса, что когда-нибудь снова настанет весна.
В тот момент она отчётливо чувствовала пальцы Кассандры на своём плече в том месте, где она любит хватать её от злости; почти зажившие синяки пульсировали. Потом кровь прилила к правой щеке – как будто сильная и шершавая ладонь только что вмазала ей пощёчину; как будто голову от этого отбросило назад, и Рейчел покачнулась – кто-то задел её плечом, и она увидела ногу в туфлях совсем как у неё далеко за безопасной жёлтой линией. Кассандра терпеливо ждала её ответа; её терпение иссякало. Поэтому Рейчел просто сказала: сейчас буду.
Когда Сантана зачем-то приводит её в ту церковь, Рейчел слышит от куратора, что признать проблему – значит почти её решить. Кофе на этой встрече слишком горький, а пончики задеревенели снаружи и сырое тесто – внутри. Рейчел слизывает с них сахарную пудру и патоку; спустя пару часов за такую вольность Кассандра ощутимо ткнёт её набалдашником своей трости под дых и укусит за плечо – чтобы Рейчел наверняка усвоила уроки здорового питания. А потом Кэсси назовёт Сантану сукой, и Рейчел даже не станет спорить.
Но Рейчел признаётся - пусть и не вслух, пусть и не на кафедре перед толпой людей, среди которых Сантана вдруг действительно выглядит так, будто у неё есть зависимость, - что проблема существует. Если бы её вытащили и заставили выложить всё как есть, она бы сказала, что её проблема выше её на полголовы, с высветленными волосами и постоянным алкогольным амбре. Она бы описала её пальцы – грубые, узловатые и ловкие; она бы описала её большие оттопыренные уши, которые нельзя не кусать, особенно зная, как это работает; описала бы её язык, который может в один момент вознести тебя так высоко, как не взбирался ни один человек, а потом швырнуть на землю с такой силой, что ты не соберёшь себя и во век. И тогда у всей публики бы случилась эрекция; и каждый из этих героиновых наркоманов, вернувшись домой, взялся бы за ложку, потому что кому, к чёрту, вообще нужна эта терапия? Зачем лечиться от того, что есть истинное, кристально-чистое, неоспоримое вселенское счастье?
Курт всегда был склонен строить странные теории: от гомосексуальности Сэма до тайного обожания со стороны Блейна; и Рейчел специально обозначает его психологические познания именно этими двумя примерами, потому что оба из предположений оказались, в конце концов, неверными, но во втором он всё-таки подметил некоторую тенденцию. Поэтому, выплёвывая ему в лицо весь яд, на какой она способна, низводя его практически до истерического состояния, она всё-таки соглашается – опять не вслух – что доля правды в его словах есть.
Возможно, у Кассандры действительно есть какая-то ненормальная фиксация на Рейчел; возможно, избивая и унижая Рейчел, она действительно подкармливает свои комплексы, тянущиеся вереницей из самого детства, – и Рейчел почему-то уверена даже без подсказки Курта, что детство у Кэсси было отнюдь не простым. Иногда она замечает парализующий ужас на лице Кассандры, когда она, например, разбивает стакан; или какое-то неадекватное, расширяющее зрачки и расфокусирующее взгляд чувство вины, когда Кассандра покупает – и когда потом одевает или использует – какую-то достаточно дорогую вещь. Но именно поэтому, думает Рейчел, она и покупает так много неоправданно дорогих вещей. И именно поэтому в такие дни она пьёт до полной потери сознания.
Как и в те дни, когда Рейчел остаётся на внеклассные занятия.
Поэтому да, она отдаёт способностям Курта должное; но это не умаляет в её глазах неправильности его звонка Кассандре с требованием – это даже впечатлило Кэсси – чтобы она отстала от Рейчел; желательно, совсем; желательно, навсегда. Поэтому она не сдерживает себя и с головой окунается в подрагивающую, будто знойную пелену перед глазами и вываливает на Курта все оскорбления и претензии, какие у неё были – и очень, слишком много таких, о которых она прежде и не подозревала. Всё это очень походит на трип, который описывала, прикрыв глаза и томно проводя языком по губам, наркоманка в той церкви, пока Рейчел пыталась надкусить пончик; перед глазами всё плывёт, и звуки переместились, и Рейчел отчётливо ощущает свою трёхмерность и трёхмерность всего, что с ней происходит; а Курт – он как Марио, и весь его мир умещается в узкой разноцветной полоске того, что он видит перед собой; и за это его, на самом деле, стоило бы пожалеть.
Поэтому Рейчел всё-таки успокаивается – только чтобы увидеть нечеловечески изуродованное болью и слезами лицо Курта, с расползшимися и слишком помягчевшими чертами, надутыми губами и глазами, которые, кажется, злобой и агонией, в них отражёнными, способны ослепить весь мир. Он смотрит на Рейчел; смотрит куда-то сквозь неё; смотрит из своего мира в её, так, казалось бы, тщательно спрятанный и выстроенный, укрытый пеленой самомнения и фантазий, заглядывая в каждый уголок и отыскивая каждую толику сохранившегося у неё рассудка, высвечивая их и увеличивая в размерах до тех пор, пока чувство вины не становится невыносимым. Рейчел оседает у его ног и начинает плакать. Он смотрит на неё снизу вверх этим взглядом ещё несколько секунд, будто чтобы удостовериться, что она действительно мучается как следует; а потом смаргивает, и снова становится просто обиженным и злым собой; всхлипывает пару раз от отчаяния и злости, хватает пальто и выбегает из квартиры, хлопнув дверью так, что её отбрасывает обратно. Она так и остаётся открытой, пока Рейчел пытается прийти в себя и избавиться от расползающейся, как чернильное пятно, по воображению бездны, в глаза которой она только что смотрела.
Задним числом Рейчел прикусывает язык; чтобы сдержать демонов, что терзают Курта (по крайней мере тех, с которыми она встретилась в тот вечер лицом к лицу), не хватило бы и всех десяти измерений.
Курт появляется на следующее утро, помятый и сонный, пропитавшийся сигаретным дымом – и чуточку ромашкой. Рейчел просыпается на диване, не менее помятая, когда он спотыкается обо что-то по пути в комнату; она не может найти в себе сил заговорить с ним, но он как-то виновато говорит сам, что спал в офисе. Он смотрит на неё по-доброму и любя, пытаясь выдать подбадривающую улыбку, и у Рейчел от признательности и любви к этому человеку щемит сердце; а ещё от того, что в его лице для неё, кажется, навсегда что-то до неузнаваемости изменилось. Она не знает почему, но с этого момента не может не испытывать к нему смесь жалости и благоговейного уважения. По крайней мере, он этого, кажется, не замечает.
В любом случае, в чём Курту не откажешь точно, так это в упорстве. Отоспавшись, приняв душ и вывалив в миски ореховые ассорти, он продолжает свою прежнюю мысль, начав, в этот раз, с другого края.
Если кто-то спрашивает Рейчел о том, когда это началось, она, не задумываясь, называет сентябрь; но даже до того, как Курт озвучивает свою теорию, она неоднократно испытывает странное чувство, что даже сентябрь, даже тот самый первый момент, когда она увидела Кассандру – это всего лишь продолжение чего-то; логичный исход предыдущего и одновременно исходные данные следующего уравнения. Отрезок между двумя очередными точками, и Рейчел кажется, что, если попробовать зарисовать получающуюся линию, то она обязательно образует круг и замкнётся там же, где началась – где Кассандру бьют за расточительство и неаккуратность, где соседи Сантаны толкают из своей машины крэк, а Курт снова и снова оттирает от одежды то, чем в него кинули в этот раз.
А может быть, думает Рейчел, это и вовсе не линия; может, это по-прежнему точка; всегда была и всегда останется точкой; и они всегда будут её заложниками. Они всегда будут пытаться отбелить себя и отодрать с мясом то, что к ним приросло; кто как может. Кто-то будет изо всех сил стараться прийти на помощь и поддержать, и спасти, и помочь, чтобы искупить пылающую внутри ненависть ко всем тем, кто когда-то не пришёл на помощь к нему, и страх стать как они; кто-то будет ходить по встречам общества анонимных наркоманов и сидеть, слушая историю за историей, убеждая себя, что у неё достаточно сил, чтобы изначально ни на что не повестись, и что у неё, на самом деле, всё хорошо и нечего бояться.
Кто-то всю жизнь будет бояться попросить то, что ему более всего необходимо, и вместо этого будет брать силой то, чего хочет в этот конкретный момент; будет давить и медленно убивать, в надежде, что желаемое не поддастся, останется и окажется тем самым необходимым - пока всё-таки не сломает; и тогда снова запьёт свою нужду джином.
А кто-то будет влюбляться в тех, кто, кажется, ненавидит; будет есть пончики и пить газировку, чтобы получить пару пинков; будет провоцировать лавины унижения, из-под которых всё сложнее выбираться – и ради этого будет отвергать тех, кто добр к ней, тех, кто любит её, тех, кто хочет ей добра; будет как можно ярче раскрашивать в своих фантазиях постаменты, с которых с готовностью ринется вниз – потому что иначе просто невыносимо.
Потому что розовые стены детской комнаты, сцена в подвале и всегда любящие объятия отцов были инкубатором, выглянув за пределы которого, кто-то неожиданно обнаружил слишком горячо кипящую и слишком слепяще яркую жизнь, чтобы продолжать делать вид, что её не существует; что вообще не существует мира по ту сторону плакатов Барбары Стрейзанд и подрагивающего изображения на старой кассете с Вестсайдской историей. Но пробираться туда приходится так, как она умеет; и никто своевременно не научил её иному способу, чем через боль.
Курт всё-таки умеет видеть тенденции, признаёт Рейчел. Он считает, что нездоровая привязанность к Кассандре родилась из-за отсутствия в детстве Рейчел женской ролевой модели; что к сильной и – несомненно, признаёт Курт – харизматичной мисс Джулай её влечёт подсознательное желание иметь мать; и Рейчел практически обидно от того, что Курт всё-таки не видит картины целиком и бьёт так существенно ниже цели.
А может, в следующий момент думает Рейчел, он как раз-таки понимает; просто считает – или надеется, что вероятнее – что не знает Рейчел.
Может быть, он действительно понимает всё очень хорошо, и в том числе – что они никогда не сбегут ни от себя, ни за пределы своих точек; что они теперь вечно будут истязать себя в тщетных попытка что-то изменить или убедить себя, что они что-то изменили.
Он просто хочет, чтобы ему самому чуточку полегчало; а для этого нужно, чтобы с самой собой перестала бороться Рейчел; чтобы она бросила Кэсси и перестала появляться дома в слезах и синяках, плакать в подушку и ему в плечо о том, что будущего, каким она его видит, никогда не случится, и все её мечты – пустое.
Но то, сдастся ли она, напрямую зависит от того, сдастся ли Кассандра; приведёт ли она Рейчел в Центральный Парк посмотреть на плавающие по глади лодки; переплетёт ли их пальцы, отвернувшись, чтобы Рейчел не видела слёз – будто поверив на секунду, что Рейчел её любит; что она вообще может быть любимой; и что всё может сработать, и нет нужды пытаться это разрушить, потому что оно выстоит – создано той же самой вселенной, теми же обстоятельствами, той же точкой, чтобы выстоять. И если потом Кассандра оставит её ночевать, не взяв за вечер и ночь ни капли алкоголя в рот – и не уснув, за разговорами, а не сексом – или не одним сексом – Рейчел готова сжать зубы и продолжить терпеть насилие и унижение, и наслаждаться ими – и пусть Курт простит её за то, что она не в силах помочь ему.
Но однажды, она всё равно надеется, однажды они прорвутся. Однажды их усилия и чаяния сольются в унисон, и они найдут выход; и они станут счастливы.
А пока, думает она, можно всем вместе подпеть Джину Келли.