DAMMIT JIM UR NAME'S NOT JIM IS IT

[MadMilly]

Спойлерс алёрт!
Патологическое отрицание любого гета, кроме биошоковского лампового селфцеста, выливается в то, что даже самый мейнстримовый кридовский гетный пейринг я воспринимаю сугубо как бротп с коллективными походами к шлюхам
А ещё я прошла игру едва ли на половину Что университет делает с людьми Хотя я больше просто плаваю туда-сюда, чем иду по сюжету, поэтому дело не в недостатке времени, а в убогости моей жизни, из-за которой я готова часами стрелять по корабликам и орать дурным голосом с достаточно хорошим плохим произношением всякую пиратскую бессмыслицу
Энивей, Мэри Рид ван лав, а Эдвард хотя и кажется мне самым неоправданно задвинутым протагонистом серии, неожиданно оказался едва ли не лучше постаревшего Эцио, который по части мотивации и жизненных заёбов раздражал меня меньше всего. Но до сыночка Кенуэю-старшему как до открытия проклятой Обсерватории в 21 веке

Эдвард|Джим, который Мэри, PG, ангст, хёрт/комфорт, ром, ром, ром и капелька гета и фемслэша, потому что куда без него.

Randy Dandy O

Поначалу Эдварду кажется, что хранить такую тайну он попросту не способен – может, не достоин; может, просто слабак; а может и не должен, если на то пошло, потому что, неважно, каково общественное мнение насчёт женщин в пиратском братстве – Мэри Рид, прежде всего, предала всех, кто ей доверял, назвавшись мужчиной и навязавшись в мужскую компанию.

Да и вообще, где это видано, чтобы женщина рядилась в мужское платье и шла грабить?

С другой стороны – где это видано, чтобы негр был квартирмейстером и говорил со своим капитаном на равных, иногда, более того, позволяя себе дерзить и не подчиняться прямым приказам.

Где это видано, чтобы серьёзные люди в дорогих камзолах, способные на одно только содержимое своих карманов купить старую ферму Эдварда вместе с целым предместьем, гонялись, как настаивают Тэтч и Хорнигольд, за сказкой; следовали какому-то очевидно совершенно ненормальному учению.

Где это видано, чтобы жадность и жажда власти за всей этой политической сутолокой, за всеми войнами и антипиратскими кампаниями были обусловлены не столь понятной Эдварду человеческой природой, не глупостью и не эмоциями, а какой-то мистической истерией, с которой он совершенно не знает, что поделать, и которая не вписывается в его нарочито обывательскую и меркантильную картину мира; заражает его странным удушающим фатализмом и настойчиво извращает и лишает смысла в его сознании самую суть жизни, которую он выбрал.

Весь мир Эдварда рушится; конечно, он начал рушиться уже достаточно давно, с его отплытием из Уэльса; однако теперь, кажется, ущерб слишком силён, чтобы Эдвард смог остаться на плаву. Он чувствует себя бочкой пороха; до отказа забитым трюмом – он вот-вот лопнет; вот-вот произойдёт катастрофа. Всё, что он теперь знает; всё, что свалилось на его голову за последние несколько месяцев, – всё это либо убьёт его немедля, в постели, послав сердечный приступ; либо убьёт, но чуть позже.

Он не спит несколько ночей, и дело не столько в том, что начался сезон дождей, сопровождаемый сильнейшим ветром, и их уже какое-то время швыряет из стороны в сторону на волнах у берегов Кингстона. Эдварда тошнит от барабанящих по палубе капель; тошнит от запаха сырости, пропитавшего даже его костюм; тошнит от шлёпанья ног, кашля и без конца повторяющихся песен о том, что же им поделать со своим пьяным коллегой – а не скинуть ли его вам за борт, хочет закричать из своей каюты Эдвард; не вскрыть ли ему горло; не выстрелить ли ему в живот; не намазать ли чем-то вкусным и не скормить ли крысам?

У него болит голова, и он пьёт ром, чтобы уснуть; но от рома голова болит ещё сильнее. Он закрывает глаза и видит, так ясно, будто он снова это переживает, всё, что произошло не так давно.

И раз за разом он сидит на мельнице, поворачивает голову, и видит вместо надоедливого и уродливого Джима Кидда - женщину, которой куда как к лицу и надоедливость, и уродство.

Мэри не нравится Эдварду – ни как человек, ни как женщина. Он даже готов признать, что Джеймс изначально нравился ему именно как мужчина; он даже готов признать, что далеко не в смысле платонической дружбы и взаимных пинков похмельным утром. В какой-то момент от бесконечного одиночества и скуки, от ветра и моря, от крика чаек и боя волн о корму корабля, чувства просыпаются к любому, кто хоть как-то неравнодушен к тебе; а Джим изначально был с Эдвардом таким задиристым и высокомерным, не упускающим ни шанса над ним посмеяться, что симпатия под слоем ответной недоброжелательности и соперничества пустила корни без чьего-либо разрешения или ведома.

И пусть даже Эдвард посмеивался над собой за это и добродушно пресекал всякие попытки сблизиться с Джеймсом сильнее, когда тот оказался женщиной по имени Мэри, магия исчезла. И на место её пришло многое – злость, обида, чувство, что его самого и его честь оскорбили, и много, очень много вопросов; слишком многое, чтобы Эдвард, в конце концов, оказался способен с этим справиться. Рационально раскиданные по своим местам расовые, половые, политические, религиозные и любые другие предрассудки вдруг собрались в кучу в его голове и начали шуметь, как пьяные матросы после абордажа; лишили его сна; и он, кажется, теряется в их криках. Он, кажется, готов сорваться; готов подняться к штурвалу и унизить Адевале, как полагается унижать чернокожего раба; готов вздёрнуть упустившего шкерт матроса на мачте и заставить всех смотреть, как его тело глодают птицы; готов рассказать всем и каждом на Нассау, кто есть всеми уважаемый Джеймс Кидд; рассказать о каждом подлом предприятии, какому он был свидетелем, указав на зачинщиков; а потом забить пистолет порохом покрепче и выстрелить себе в рот, потому что, да, говорят, будто бы капитан должен идти ко дну со своим кораблём – но никто не уточняет, что тонуть он должен живьём.

Он больше даже не уверен, что у него вообще есть корабль; впервые за очень долгое время к нему возвращается мысль, что его жизнь – это не только не шикарный фрегат, на котором он войдёт в воды Уэльса, чтобы сойти с его борта к Кэролайн, как его единственный и полноправный капитан; нет, его жизнь – едва ли хотя бы несчастный плот из досок и куска парусины, на каких он не раз подбирал выживших после кораблекрушения матросов. И если прежде этот обломок чего-то большего, чего-то некогда даже, возможно, великого, ещё держался на плаву, то теперь он тонет, и Эдвард больше не может сопротивляться водам, смыкающимся над его головой.

Каждую ночь его мысли делают полный круг, чтобы снова замкнуться на Кэролайн; и тогда он понимает – или чувствует – что хорошего конца у этой истории нет; и тогда он тянется к ведру и блюёт так отчаянно, будто у него морская болезнь; и тогда он пьёт, чтобы не думать; и тогда у него болит голова; и тогда он пытается уснуть; и круг ада начинается снова.

Но спасение приходит очень скоро; и Эдварду кажется, что только полнейшее отчаяние может заставить его считать это спасением. Тем утром, впервые безоблачным и тихим, солнечным и почти безветренным – таким, что Эдварду кажется, что он успел ночью умереть и попасть на небеса – она снова в повязке на голове, и голос её снова звучит по-мужски грубо. Она смотрит на него, щурясь на солнце, снизу вверх из вельбота, уперев руки в бока и паскудно улыбаясь при виде того, как Эдварда выворачивает за борт.

- Поймал морскую болезнь, Кенуэй?

Он силится что-то сказать, но не может; его отражение в луже на палубе бледнее его капюшона, а руки трясутся даже от простого усилия накинуть его на голову. От него воняет рыбой, алкоголем и рвотой; а ещё сыростью и порохом; и он очень хочет сбежать от истории о пьяном матросе прежде, чем его стошнит на хриплого запевалу. Поэтому, сжимая зубы и стараясь не смотреть Джиму в глаза, он кое-как слезает в вельбот и ложится в нём ничком, позволяя увезти себя куда угодно.

Когда он просыпается, солнце уже прошло своё полуденное положение; и обеденное; и даже его самое нелюбимое, когда день, кажется, начинает скисать, и краснеет у горизонта. Он лежит на настиле из пальмовых листьев; песок скрипит на зубах; он просыпался за шиворот и теперь щекочет. Кидд, с пошлой тростинкой в зубах и улыбкой, ещё более паскудной, чем обычно – хотя постоянно кажется, что дальше некуда – пинает его в бедро носком сапога – теперь даже заметно, что размер маловат – и помогает встать – и хватка для мужчины слабовата. Эдвард пьёт и умывается из брошенного рядом бурдюка, стряхивает, как может, песок, и догоняет ушедшего вперёд Джима.

Эдвард пытается удивиться, когда его приводят в бордель, но почему-то не получается – Джим очень подходит этому месту. Он очень органично смотрится в руках смуглых девушек и, присев на диван, так достоверно расставляет ноги шире, будто между ними действительно что-то мешается. Когда им предлагают рома, и две девушки, чёрные как смоль, начинают извиваться у их колен, Эдвард тщетно пытается сформулировать хотя бы один из тех дюжин и дюжин вопросов, что роятся в его голове. В итоге он решает, что проще и безопаснее всего будет спросить, что Джим, который Мэри, вообще здесь делает; в ответ он получает только насмешливый взгляд и вопрос, не забыл ли он сам, зачем люди ходят к проституткам; и после затянувшейся и ставшей неловкой паузы:

- Не перенапрягайся, Кенуэй. Мы делаем это так же, как ты решаешь свои проблемы.

Эдвард решает, что ему этого достаточно; он только надеется, что подразумевался язык, а не клинки и пистолеты.

В конце концов, годная выпивка, девушки и пребывание рядом с Джимом, с редкими едкими взаимными замечаниями, почти залечивает его расчёсанную до мяса последними событиями рану. В какой-то момент вечера он поворачивается за виноградом и видит, как Джим – нет, Мэри – припала губами к губам грациозной негритянки; руки крепко обхватили талию, лицо расслабленно и глаза закрыты. Это настолько отличается от всего, что привык видеть в борделях Эдвард – от всего, что он сам привык здесь делать – что он не решается пошевелиться, чтобы не спугнуть мгновение. Он вдруг замечает, насколько тщедушная фигура Кидда на самом деле пронизана чисто по-женски волевой и сильной нежностью; насколько ласковы его прикосновения. Он вдруг вспоминает, как Джеймс на его глазах врезал свой клинок стражникам в животы; как стекала по его рукам кровь; как он стряхивал человеческие потроха с своих сапог – и не может отделаться от мысли, что ему ко всему этому бесконечно идёт сидеть вот так трогательно и чувственно, совсем как Кэролайн когда-то сидела перед самим Эдвардом, и просто наслаждаться поцелуем.

Он вдруг видит её тем, чем она могла быть – с пышными платьями, румяными щеками и холёными руками, сжимающими хрупкие бокалы; с туфлями; с мужчиной в её объятиях – и, кажется, впервые до конца понимает саму идею пиратства; саму эту свободу, за которую они так отчаянно ратуют. Он видит в Мэри закручивающиеся вихри морского ветра и пенящиеся гребни волн; слышит крик чаек и шелест пальм; хруст песка и шёпот ночного прибоя.

Он вдруг может её понять, потому что он так же присвоил себе чужой костюм и имя; и он вдруг может её простить, потому что он бы рисковал – и рискует – не меньшим, чем она; а цели их при этом – деньги и слава против, кажется, спасения целого мира.

Он вдруг может снова собрать себя воедино; набрать новых досок для своего плота и сбить их покрепче; и назвать их кораблём; и убеждать несогласных, если такие найдутся.

И потом, когда девушки приглашают их в комнаты, и они встают, допив бутылку рома, и Джим по-дружески, с доброй насмешкой в глазах, хлопает Эдварда по плечу и пьяным шёпотом обещает научить его при желании чему-нибудь, что заставит Кэролайн сойти с ума от счастья и удовольствия, когда он вернётся домой, Эдвард вдруг снова может в это поверить; но, тем не менее, от предложения отказывается.

Слушая стоны за тонкой стеной, он не может побороть в себе жажду соперничества, и работает усерднее; девушка, кажется, понимает его настрой и искренне пытается перекричать свою подругу, но уже через пару минут сначала Эдвард, а потом и она уже не могут сдержать смеха; а ещё через пару мгновений, вслед за самым громким вскриком, он слышит по-женски мягкое - и оттого ещё более ядовитое - «выкуси, Кенуэй». Он хочет ответить в тон, но вместо слов вырывается хохот, и в этот раз, кажется, смеются уже все четверо. Негритянка обхватывает его лицо ладонями и целует; и он обнимает её крепче, прикрывая глаза.

Флюгер на крыше замолкает; на море воцаряется штиль.