DRELL ME! NOW! ON THE TABLE!
Наш любимый православный гли закончился таким клиффхэнгером, что я не смогла пройти мимо.
Но я редко когда хожу прямо, и редко когда прихожу куда надо. А ещё у меня плохое чувство юмора и испорченное ощущение всеобщей воодушевлённости, из-за чего я часто делаю не то в попытке поддержать чьё-нибудь славное начинание.
Ну да ладно.
Пейринг: Фаберри
Рейтинг: G
От автора: нет, я не пастафарианка.
читать дальшеТак ведь не бывает, чтобы человека, попавшего в автокатастрофу, вынесло на морской берег, где беспощадный холодный ветер хлещет по голым ногам и швыряет в лицо песок, горсть за горстью, в глаза, в волосы, в которых уже и без того много разного мусора, много характерно дурно пахнущих комков грязных, мёртворождённых водорослей. Когда-то они были единым целым, огромный зелёный макаронный монстр, чьи одноглазые, пропахшие ромом и солью, последователи разорвали его на части ядрами своих пушек, и оставили плавать на поверхности воды, пока ветер и волны не вынесли его на этот берег и не разбросали в беспорядке, не творческом, но поражающем своей безнадёжностью.
На берег выносит потерпевших кораблекрушение, оставленных в одиночестве в обнимку с прогнившей, полной заноз, доской, несущей по пути сверженного макаронного монстра, на грязный пляж, где песок перемешан с осколками ракушек, такими мелкими, что их не собрать и за всё то время, что отведено вселенной; но, даже погибнув, они заставляют помнить о себе, врезаясь в нежную кожу и оставляя россыпь кровавых точек.
На берег выносит тех, кто упрямо шёл против ветра, игнорируя безумный флюгер на вершине мачты, кто стоял у штурвала даже когда волна, размером больше самого корабля, врезалась в деревянный корпус; кто поднимался, с головы до ног умытый неумолимой морской волной, и снова брался за штурвал, продолжая вести корабль в черноту, из которой задувал ветер.
Это путешествие могло казаться бесконечным, потому что бесконечной была пустота впереди, но вера в эту отчаянную недостижимость вся дышала страстью, тогда как маленькое, почти потухшее желание найти берег источало запах гнили. Всё потому, что берег не был озарён светом, он был так же темен, как и пустота, но не столь выразителен и бесконечен. Плывя в пустоту, можно было рассчитывать на то, что впереди окажется пустота; направив свой корабль к берегу, нельзя было быть уверенным в то, что клок суши не окажется лысым и неприветливым камнем, а берег его не будет усыпан острыми голышами, которые распорют днище с известным им одним упоением и задорной скрежещущей и хрустящей песней.
Чем ждать огня маяка, который может никогда не зажечься, лучше плыть вперёд, несмотря на все знаки, отговаривающие от этой затеи, к пустоте, которая не обманет, потому что пустота не умеет делать ничего – и обманывать тоже. Пока маяк однажды не зажжётся за спиной того, кто уже много лет ведёт свой корабль в полной темноте, пока не протянет свой длинный плоский луч к корме избитого волнами корабля.
И тогда тот, чья судьба - быть выброшенным на остров, повернёт прочь от пустоты, повернёт на свет, ожидая ветра в паруса, ожидая, что флюгеру вернётся рассудок, ожидая, как с облегчение вздохнёт дерево старого корабля. И весь тут путь, что годами он делал против ветра, продвигаясь на три мили, чтобы потом ветер отнёс обратно на две, он будет плыть обратно, и стрелки, считавшие вперёд двадцать четыре часа по часу за раз, будут считать теперь по восемь часов.
Но корабль пойдёт против своего капитана, как пираты пошли против макаронного монстра, потому что само существование и того, и другого не подчиняется законам логики, а потому должно быть прекращено. Когда-то само существо корабля принимало первоначальную логику своего бытия – нести того, кто крутит штурвал, от одного клока суши до другого, разрезая морские волны; но хозяин поступил совершенно иначе, и всю свою долгую жизнь дерево потратило на то, чтобы принять эту новую логику, неоспоримость которой в то время была ещё абсолютной.
Теперь же, постаревшее, оно затвердело и подгнило, не способное больше изгибаться и меняться так, как хочет того капитан. И ветер, неумолимо дувший капитану в лицо, с ещё большей яростью дует ему в спину, и старый корабль не выдерживает этого. Его существо разрывается от вопиющей противоестественности происходящего, и он сдаётся, отдавая своё тело воле грязных зелёных волн. Те с азартом мародёра вытаскивают из мёртвого тела болт за болтом, клёпку за клёпкой, снимают обода один за другим, отрывают всё новые и новые доски, и, в конце концов, съедают всё, до чего могут дотянуться. Но они брезгуют капитаном и деревом, за которое он так долго держался, и убираются прочь, оставив его одиноко дрейфовать на волнах в окружении разорванной плоти макаронного монстра, которого, в унисон c переполненным удовольствия чавканьем волн, торжественно из всех пушек расстреливали пираты.
Квинн силится подняться на ноги, но что-то впивается ей в ладони, оставляя тысячу микроскопических кровавых бусинок, которые собираются воедино и падают единой каплей в грязный песок. Когда она всё же встаёт, она осматривается по сторонам и видит только огромное пространство грязного песка вокруг себя, по которому в беспорядке раскиданы почерневшие водоросли. Луна над её головой светит серым светом; она висит точно над единственной скалой, будто посаженная на цепь. Квинн бредёт вперёд, пытаясь вспомнить, что произошло с ней, и как она оказалась здесь, но самый-самый последний кадр, что она помнит – неповторимая паутинка трещин на стекле – никак не вяжется с необитаемым островом, над которым весит вечная луна.
Она идёт вдоль скалы, всматриваясь в серый свет луны, который становится всё ближе и осязаемей. В одном месте он разрубает скалу пополам. Квинн проходит дальше, ещё дальше, до того места, где скала уходит в море, и возвращается обратно к тёмному ущелью. С другой стороны виднеется свет, и её тянет к нему.
На том месте, где висела прикованная луна, теперь висит прикованное солнце, окутанное плотными облаками, из-за которых тянутся пять лучей, в которых танцует пыль. Касаясь земли, эта огромная призрачная пятерня очерчивает круг, совмещающий берег и море, и в центре этого круга двое. Песок лежит на их обнажённых плечах, кристально чистые бирюзовые волны лижут их обнажённые ноги. Из круга к солнцу тянет столб счастья, подпитывающий посаженное на цепь солнце, дающее силу и дальше поддерживать круг света.
Когда капитана выносит на берег, он больше не видит свет маяка. Башня потухла и рассыпалась, иссушенная последними бликами света на своей вершине. Ветер унёс весь песок в спокойное сытое море, обнажив неприветливую чёрную скалу, которую теперь омывают грязные волны. Слишком долго этот свет и этот остров ждали его, слишком долго стоял маяк и лежал песок.
Слишком долго солнце светило на обеих частях острова, понимает Квинн, приближаясь к кругу света, раня голые ступни о твёрдые камни. Однажды оно исчерпало всю свою энергию, и потеряло способность передвигаться по небу, и добровольно приковало себя к скале. Оно померкло и стало неспособно удерживать собственный вес, и на помощь ей пришли облака, забравшие взамен половину её и без того слабого света. Но темнота была недопустима, потому что с одной стороны острова по-прежнему находился человек, и солнце приняло решение погасить одну свою сторону, заключить её в камень, превратить в луну, источающую ядовитый могильный серый свет.
И солнце, и человек ждали, когда, наконец, пристанет к берегу корабль, когда сойдёт на него тот, кто способен будет снова зажечь светило, отогнать облака, отпереть замок на цепи. Но этот спаситель тратил драгоценное время на то, чтобы отплывать от острова всё дальше, в темноту, и ни крики оставшегося на острове, ни порывы ветра, шепчущие, что это неверное направление, не были способны его остановить.
И тогда, читает Квинн руны на скале, солнце и человек решили, что другой человек, с материка, несущий совсем немного света, но отчаянно желающий попасть на остров, обманутый тем, кто уплыл в темноту на корабле, как и они сами, может здесь поселиться. Он приплыл и поселился, но света, который он мог производить, не было достаточно, его хватало всего на пять лучей, которые очерчивали чрезвычайно маленький круг.
Квинн смотрела на крошечный круг света, песка и воды, и чувствовала, что они – часть её. Та часть, что всегда изнывала в кромешной темноте, всегда заставляла оборачиваться, причиняла боль. Они были заняты другим, её судьба была отнята другим, пока она барахталась в море собственного отчаяния и ненависти к себе, даже не пытаясь поднять голову и увидеть, что солнце на вершине маяка сияет вовсю, что у берега нет жадных до горя голышей с острыми зубами, и что песок ещё полон здоровой желтизны, а в море, чистом, без останков макаронного монстра, волны ещё не стали хищными.
Она стоит уже так близко к солнечной ограде, что свет обжигает ей лицо. Снаружи, из этого запустения, которое она принесла с собой в своих открытых язвах на ладонях, внутрь не проходит ни звука, и как бы она ни звала Рейчел, та не откликнется. Она слишком поглощена своим тесным счастьем, думает Квинн. Она думает, стоит ли пытаться всё равно крикнуть, стоит ли пытаться вернуть рассыпчатость окаменевшему песку.
Если Рейчел обернётся к ней, если увидит её, если вспомнит, что это их и только их остров, что предстоит сделать? Войти в круг света, уничтожив его своей темнотой? Выманить оттуда Рейчел, обречь её вечно ходить по тёмной холодной скале, об которую со стоном бьются грязно-зелёные хищники?
Но что если свет вылечит раны, соберёт воедино макаронного монстра и погибший корабль? Что если, переступив через солнечный круг, она перенесёт свет с собой, и, воссоединившись, они смогут вернуть солнцу его полную силу?
Неопределённость, гнавшая её, как безумную, в честную, не умеющую лгать пустоту, разделяла их всегда, и разделяет сейчас; но сейчас Квинн близка, как никогда прежде, к решению, которое освободит её от страдания, или, может, подарит новые, невиданной силы.
Тёмные волны зовут её вернуться, скала предлагает лечь на неё и закрыть глаза. И Квинн чувствует, как её душу снова подкупают вечный покой и вечная пустота. Она уже готова опуститься на колени и поползти обратно к морю, но Рейчел поворачивает голову, и их взгляды встречаются.
Свет, который можно даже услышать, переполняет Квинн, старается заглушить шепот волн. Она чувствует, как тело разрывается надвое. Шум в голове перерастает в какофонию, полный беспорядок, сводящий с ума, но сквозь него слышен совсем слабый голос, зовущий её по имени, и рука с растопыренными пальцами сама тянется вперёд. Свет обхватывает эту руку и устремляется к телу, поглощая его полностью и ослепляя Квинн…
…светом маленького ручного фонарика. Квинн моргает, пытается осмотреться. В голове шумит, перед глазами всё расплывается, во рту пересохло, и язык будто умер. Она пытается понять, где она, и в этот момент что-то больно сжимает её пальцы. Рейчел поднимается со стула, опрокидывая его, и начинает гладить её по голове.
-Ты очнулась. Господи, ты очнулась. Ты очнулась, Квинн. Я так боялась, что ты не очнёшься. Но ты очнулась, Квинн. Господи, как хорошо, что ты очнулась.
Рейчел улыбается и плачет. Палата тонет в солнечном свете.
Но я редко когда хожу прямо, и редко когда прихожу куда надо. А ещё у меня плохое чувство юмора и испорченное ощущение всеобщей воодушевлённости, из-за чего я часто делаю не то в попытке поддержать чьё-нибудь славное начинание.
Ну да ладно.
Пейринг: Фаберри
Рейтинг: G
От автора: нет, я не пастафарианка.
читать дальшеТак ведь не бывает, чтобы человека, попавшего в автокатастрофу, вынесло на морской берег, где беспощадный холодный ветер хлещет по голым ногам и швыряет в лицо песок, горсть за горстью, в глаза, в волосы, в которых уже и без того много разного мусора, много характерно дурно пахнущих комков грязных, мёртворождённых водорослей. Когда-то они были единым целым, огромный зелёный макаронный монстр, чьи одноглазые, пропахшие ромом и солью, последователи разорвали его на части ядрами своих пушек, и оставили плавать на поверхности воды, пока ветер и волны не вынесли его на этот берег и не разбросали в беспорядке, не творческом, но поражающем своей безнадёжностью.
На берег выносит потерпевших кораблекрушение, оставленных в одиночестве в обнимку с прогнившей, полной заноз, доской, несущей по пути сверженного макаронного монстра, на грязный пляж, где песок перемешан с осколками ракушек, такими мелкими, что их не собрать и за всё то время, что отведено вселенной; но, даже погибнув, они заставляют помнить о себе, врезаясь в нежную кожу и оставляя россыпь кровавых точек.
На берег выносит тех, кто упрямо шёл против ветра, игнорируя безумный флюгер на вершине мачты, кто стоял у штурвала даже когда волна, размером больше самого корабля, врезалась в деревянный корпус; кто поднимался, с головы до ног умытый неумолимой морской волной, и снова брался за штурвал, продолжая вести корабль в черноту, из которой задувал ветер.
Это путешествие могло казаться бесконечным, потому что бесконечной была пустота впереди, но вера в эту отчаянную недостижимость вся дышала страстью, тогда как маленькое, почти потухшее желание найти берег источало запах гнили. Всё потому, что берег не был озарён светом, он был так же темен, как и пустота, но не столь выразителен и бесконечен. Плывя в пустоту, можно было рассчитывать на то, что впереди окажется пустота; направив свой корабль к берегу, нельзя было быть уверенным в то, что клок суши не окажется лысым и неприветливым камнем, а берег его не будет усыпан острыми голышами, которые распорют днище с известным им одним упоением и задорной скрежещущей и хрустящей песней.
Чем ждать огня маяка, который может никогда не зажечься, лучше плыть вперёд, несмотря на все знаки, отговаривающие от этой затеи, к пустоте, которая не обманет, потому что пустота не умеет делать ничего – и обманывать тоже. Пока маяк однажды не зажжётся за спиной того, кто уже много лет ведёт свой корабль в полной темноте, пока не протянет свой длинный плоский луч к корме избитого волнами корабля.
И тогда тот, чья судьба - быть выброшенным на остров, повернёт прочь от пустоты, повернёт на свет, ожидая ветра в паруса, ожидая, что флюгеру вернётся рассудок, ожидая, как с облегчение вздохнёт дерево старого корабля. И весь тут путь, что годами он делал против ветра, продвигаясь на три мили, чтобы потом ветер отнёс обратно на две, он будет плыть обратно, и стрелки, считавшие вперёд двадцать четыре часа по часу за раз, будут считать теперь по восемь часов.
Но корабль пойдёт против своего капитана, как пираты пошли против макаронного монстра, потому что само существование и того, и другого не подчиняется законам логики, а потому должно быть прекращено. Когда-то само существо корабля принимало первоначальную логику своего бытия – нести того, кто крутит штурвал, от одного клока суши до другого, разрезая морские волны; но хозяин поступил совершенно иначе, и всю свою долгую жизнь дерево потратило на то, чтобы принять эту новую логику, неоспоримость которой в то время была ещё абсолютной.
Теперь же, постаревшее, оно затвердело и подгнило, не способное больше изгибаться и меняться так, как хочет того капитан. И ветер, неумолимо дувший капитану в лицо, с ещё большей яростью дует ему в спину, и старый корабль не выдерживает этого. Его существо разрывается от вопиющей противоестественности происходящего, и он сдаётся, отдавая своё тело воле грязных зелёных волн. Те с азартом мародёра вытаскивают из мёртвого тела болт за болтом, клёпку за клёпкой, снимают обода один за другим, отрывают всё новые и новые доски, и, в конце концов, съедают всё, до чего могут дотянуться. Но они брезгуют капитаном и деревом, за которое он так долго держался, и убираются прочь, оставив его одиноко дрейфовать на волнах в окружении разорванной плоти макаронного монстра, которого, в унисон c переполненным удовольствия чавканьем волн, торжественно из всех пушек расстреливали пираты.
Квинн силится подняться на ноги, но что-то впивается ей в ладони, оставляя тысячу микроскопических кровавых бусинок, которые собираются воедино и падают единой каплей в грязный песок. Когда она всё же встаёт, она осматривается по сторонам и видит только огромное пространство грязного песка вокруг себя, по которому в беспорядке раскиданы почерневшие водоросли. Луна над её головой светит серым светом; она висит точно над единственной скалой, будто посаженная на цепь. Квинн бредёт вперёд, пытаясь вспомнить, что произошло с ней, и как она оказалась здесь, но самый-самый последний кадр, что она помнит – неповторимая паутинка трещин на стекле – никак не вяжется с необитаемым островом, над которым весит вечная луна.
Она идёт вдоль скалы, всматриваясь в серый свет луны, который становится всё ближе и осязаемей. В одном месте он разрубает скалу пополам. Квинн проходит дальше, ещё дальше, до того места, где скала уходит в море, и возвращается обратно к тёмному ущелью. С другой стороны виднеется свет, и её тянет к нему.
На том месте, где висела прикованная луна, теперь висит прикованное солнце, окутанное плотными облаками, из-за которых тянутся пять лучей, в которых танцует пыль. Касаясь земли, эта огромная призрачная пятерня очерчивает круг, совмещающий берег и море, и в центре этого круга двое. Песок лежит на их обнажённых плечах, кристально чистые бирюзовые волны лижут их обнажённые ноги. Из круга к солнцу тянет столб счастья, подпитывающий посаженное на цепь солнце, дающее силу и дальше поддерживать круг света.
Когда капитана выносит на берег, он больше не видит свет маяка. Башня потухла и рассыпалась, иссушенная последними бликами света на своей вершине. Ветер унёс весь песок в спокойное сытое море, обнажив неприветливую чёрную скалу, которую теперь омывают грязные волны. Слишком долго этот свет и этот остров ждали его, слишком долго стоял маяк и лежал песок.
Слишком долго солнце светило на обеих частях острова, понимает Квинн, приближаясь к кругу света, раня голые ступни о твёрдые камни. Однажды оно исчерпало всю свою энергию, и потеряло способность передвигаться по небу, и добровольно приковало себя к скале. Оно померкло и стало неспособно удерживать собственный вес, и на помощь ей пришли облака, забравшие взамен половину её и без того слабого света. Но темнота была недопустима, потому что с одной стороны острова по-прежнему находился человек, и солнце приняло решение погасить одну свою сторону, заключить её в камень, превратить в луну, источающую ядовитый могильный серый свет.
И солнце, и человек ждали, когда, наконец, пристанет к берегу корабль, когда сойдёт на него тот, кто способен будет снова зажечь светило, отогнать облака, отпереть замок на цепи. Но этот спаситель тратил драгоценное время на то, чтобы отплывать от острова всё дальше, в темноту, и ни крики оставшегося на острове, ни порывы ветра, шепчущие, что это неверное направление, не были способны его остановить.
И тогда, читает Квинн руны на скале, солнце и человек решили, что другой человек, с материка, несущий совсем немного света, но отчаянно желающий попасть на остров, обманутый тем, кто уплыл в темноту на корабле, как и они сами, может здесь поселиться. Он приплыл и поселился, но света, который он мог производить, не было достаточно, его хватало всего на пять лучей, которые очерчивали чрезвычайно маленький круг.
Квинн смотрела на крошечный круг света, песка и воды, и чувствовала, что они – часть её. Та часть, что всегда изнывала в кромешной темноте, всегда заставляла оборачиваться, причиняла боль. Они были заняты другим, её судьба была отнята другим, пока она барахталась в море собственного отчаяния и ненависти к себе, даже не пытаясь поднять голову и увидеть, что солнце на вершине маяка сияет вовсю, что у берега нет жадных до горя голышей с острыми зубами, и что песок ещё полон здоровой желтизны, а в море, чистом, без останков макаронного монстра, волны ещё не стали хищными.
Она стоит уже так близко к солнечной ограде, что свет обжигает ей лицо. Снаружи, из этого запустения, которое она принесла с собой в своих открытых язвах на ладонях, внутрь не проходит ни звука, и как бы она ни звала Рейчел, та не откликнется. Она слишком поглощена своим тесным счастьем, думает Квинн. Она думает, стоит ли пытаться всё равно крикнуть, стоит ли пытаться вернуть рассыпчатость окаменевшему песку.
Если Рейчел обернётся к ней, если увидит её, если вспомнит, что это их и только их остров, что предстоит сделать? Войти в круг света, уничтожив его своей темнотой? Выманить оттуда Рейчел, обречь её вечно ходить по тёмной холодной скале, об которую со стоном бьются грязно-зелёные хищники?
Но что если свет вылечит раны, соберёт воедино макаронного монстра и погибший корабль? Что если, переступив через солнечный круг, она перенесёт свет с собой, и, воссоединившись, они смогут вернуть солнцу его полную силу?
Неопределённость, гнавшая её, как безумную, в честную, не умеющую лгать пустоту, разделяла их всегда, и разделяет сейчас; но сейчас Квинн близка, как никогда прежде, к решению, которое освободит её от страдания, или, может, подарит новые, невиданной силы.
Тёмные волны зовут её вернуться, скала предлагает лечь на неё и закрыть глаза. И Квинн чувствует, как её душу снова подкупают вечный покой и вечная пустота. Она уже готова опуститься на колени и поползти обратно к морю, но Рейчел поворачивает голову, и их взгляды встречаются.
Свет, который можно даже услышать, переполняет Квинн, старается заглушить шепот волн. Она чувствует, как тело разрывается надвое. Шум в голове перерастает в какофонию, полный беспорядок, сводящий с ума, но сквозь него слышен совсем слабый голос, зовущий её по имени, и рука с растопыренными пальцами сама тянется вперёд. Свет обхватывает эту руку и устремляется к телу, поглощая его полностью и ослепляя Квинн…
…светом маленького ручного фонарика. Квинн моргает, пытается осмотреться. В голове шумит, перед глазами всё расплывается, во рту пересохло, и язык будто умер. Она пытается понять, где она, и в этот момент что-то больно сжимает её пальцы. Рейчел поднимается со стула, опрокидывая его, и начинает гладить её по голове.
-Ты очнулась. Господи, ты очнулась. Ты очнулась, Квинн. Я так боялась, что ты не очнёшься. Но ты очнулась, Квинн. Господи, как хорошо, что ты очнулась.
Рейчел улыбается и плачет. Палата тонет в солнечном свете.
-
-
24.02.2012 в 06:47-
-
24.02.2012 в 20:50вот и поговорили XDD
спасибо.
-
-
24.02.2012 в 21:08Перечитала несколько раз.
Прекрасный фик. Сложно даже фиком назвать. Произведение)
Великолепно.
-
-
24.02.2012 в 21:23не, а на самом деле, спасибо за отзыв)
боже, ну почему опять Миранда??
-
-
24.02.2012 в 21:40Ммм, буду ждать что-ниб еще от тебя =Р