DRELL ME! NOW! ON THE TABLE!
Новый фанфик. 
Как обычно, короткая предыстория, укладывающаяся в строчку "вчера у нас был туман".
Почему оно так.Я думаю, уже давно понятно, что на моё вдохновение, или что ещё, влияет погода и степень моей влюблённости, которая немного оттеняет мою самокритичность и пополняет запас позитива и всего такого. На время, правда.
Энивей, вчера был туман, и это было обалденно. Даже при том, что я всё время напрягалась, когда на расстоянии десяти шагов от меня кто-то появлялся. Опыт чтения Кинга тоннами сказывается, знаете ли.
Вот. Впервые, наверное, гуляла без музыки при рабочих наушниках. Тихо было, будто весь мир вымер. Ник, ты недавно познакомился с Cry of Fear, наверное, ты меня поймёшь. Потом на обратном пути включила таки тихо-тихо Sweet LA Гэвина и продолжила восхищаться миром вокруг себя уже под едва различимый джааааааз, да. Хотя это не совсем джаз, ну да ладно.
Плюс благодаря всё тому же Нику и новому жёсткому диску, я планирую перепройти LA Noire. В первый раз меня почти покорило, даром что виснет игра на моём компе прилично. Но атмосферу фризами не убить, по крайней мере, в данном случае, так что, осилив Dishonored, Bully и чего-то там ещё, я примусь, наверное, за Нуар. Буду играть как советовала игромания - по делу в день, как детективный сериал или рассказик на ночь. Омномном, мужчины в шляпах всё ещё влекут меня в свой старый мир.
Ну так вот. Песня + погода = новый фанфик. Оставалось найти героев, и да, я влезла в фандом Tokio Hotel. Последнее время я варюсь в нём как в питательном бульончике, так что сходила я недалеко.
Просто, знаете, оно так здорово сложилось у меня в голове, и это было такое облегчение. Тем более, что для меня не Том с Биллом герои, а сам ЛА, трамваи, фонари, мгла и пальмы. Для меня, как обычно, важнее выебать мозг, чем рассказать историю
А ещё там есть несколько до одури топорных аллюзий.
Tokio Hotel, Том/Билл, Лос-Анджелес, G, невнятный жанр, как обычно. С натяжкой вычитано.
Sweet LAГрохот закрывшейся двери утопает в вечерней мгле, но ярко звучит у Билла в голове, поэтому он стоит пару секунд на крыльце, сжимая пульсирующие виски, силясь подавить шум. Или чтобы не заплакать.
Он может видеть, не видя сквозь стены, как Том отмирает посреди гостиной, рассеяно осматривается, ища Билла, может быть, на диване или у лестницы. Потом слышит, не слыша ничего, кроме звука срывающихся с листьев капель, как Том шлёпает босыми ногами по кафельному полу кухни, от одного шкафчика к другому, жаждая найти последнюю оставшуюся, уже початую, пачку сигарет. Он не найдёт её, потому что Билл сжимает тщедушную картонку, ломая сигареты, в кулаке, прижатом к голове.
Когда Билл отпускает виски, ему кажется, что он в голливудской галлюцинации. Он моргает на тот случай, если всё же заплакал, и это слёзы так застилают ему глаза. Но глаза сухие, даже слишком сухие, до неприятного ощущения насыпанного в них песка, а дымка не пропадает. Он поднимает взгляд вверх, к сюрреалистичным гигантским окутанным прозрачной ватой пальмам, сквозь которые к нему тянет свою желтоватую пятерню фонарь. Он не слышит ничего – ни своих собственных шагов, ни дыхания – только срывающиеся с их огромных листьев капли, разбивающиеся о гравий на подъездной дорожке. Шлепок и хруст. Шлепок и хруст. Вот так вода побеждает камень.
Он разжимает сигареты, поправляет куртку. Ограду, что в пяти шагах, почти не разглядеть, она тоже укутана мглой. Проезжающий мимо автомобиль – может быть, шикарный бьюик? – выхватывает несколько её прутьев, золотит капли на кованом металле, и Билл, завороженный, идёт к ней по дорожке из белого кирпича, застеленного жёлтыми листьями.
С холма кажется, что Лос-Анджелес утонул в молоке. Туман такой плотный, что Билл не сразу рассматривает трамвай, несущийся на него снизу, из ада красных кирпичных пятиэтажек с пафосными мезонинами и огромных мелких фонтанов, морского бриза и выстрелов, отражающихся от заводских стен. Там, внизу, стоят погружённые в вечернюю известь магазины с огромными витринами, просящими кирпича, банки с необъятными колоннами, пабы с деревянными ступенями и вагончики-забегаловки с обитыми красной дешёвой кожей диванами.
Билл вдруг понимает, как ему хочется жить, и закуривает. Дым в его лёгких растворяет его злость, и он выдыхает её тонкой белой струйкой, которая на несколько мгновений замирает во влажном воздухе прежде, чем растаять. Билл чувствует приторную сладость табака и своей обиды на губах и воротнике куртки. Он затягивается, и дым, смешавшийся с мглой, впервые за последние несколько лет, впервые за последнюю тысячу сигарет, дурманит его, как в самом начале. И так же, как в самом начале, его губы, уставшие от улыбки, блаженно вытягиваются в линию, а натруженные уголки чуть приподнимаются. Он делает ещё одну дурманящую затяжку, тушит сигарету и начинает своё путешествие.
Город внизу – набор разноцветных пятен, жёлтых, синих, красных. Два маленьких огонька слева – остановилось такси, мигающий жёлтый светлячок справа – полицейская машина заворачивает за угол. И всё это в полном безмолвии, только шлепки и шорохи, шлепки и шорохи. Пока Билл идёт вниз, мимо бесшумно проносятся автомобили, оставляя за собой короткую дорожку света. С глухим, почти неслышным грохотом проезжает трамвай, сначала возникая из мглы, как огромный цеппелин когда-то возникал из облаков, а потом, так же легко и тяжеловесно одновременно, ныряет обратно, и Билл замечает только уютный домашний свет в его вагоне.
Билл ждёт секунду, потом бежит. Дорога за его спиной плавно переходит в сизое небо, а мгла сглаживает углы. Она поглощает шлёпанье его шагов по лужам, поглощает его злость, замещая её неповторимой лос-анджелесской меланхолией, пропитанной запахом табака и свеженамоченного асфальта.
Он успевает зайти в последнюю дверь трамвая, и слушает, как, закрываясь, она шепчет за его спиной. В вагоне уютно, как дома или в баре – оранжевые лампы под потолком, запотевшие окна и меньше десятка сонных пассажиров. Билл садится на свободное место.
Полицейский, прислонившийся к окну, глухо покашливает. Билл знает, что творится в его голове. Знает, что стены домов, оклеенные рекламой и вывесками, которые выхватывают фары трамвая, в сонном, галлюцинирующим во мгле разуме искривляются, становятся моложе и ярче, как и сам полицейский. Возможно, ему кажется, что вместо синей фуражки на нём серая фетровая шляпа, а вместе формы, которая уже не по размеру, плащ или пиджак. Возможно, ему кажется, что седина на его висках означает сейчас не опасную близость пенсии, а мудрость. Возможно, ему кажется, что он едет не домой, где его ждёт тощая и сухая жена, не знающая, кажется, что эра героинового шика прошла, ждёт его с пультом от телевизора и протекающей трубой в ванной, а на новое дело. Возможно, ему кажется, что это роковая женщина в красном, классическая голливудская стерва со светлыми вьющимися волосами, села рядом с ним, чтобы утащить его прочь из переполненной рутиной реальности к новым приключениям.
Но это всего лишь Билл - в своей аляповатой куртке и с растрёпанными светлыми волосами, плохо выбритый, уставший, но уже не злой.
Трамвай несётся вниз; потом он поднимется вверх, продираясь сквозь мглу к мескалиновым пальмам и божественному рукопожатию фонаря над дорожкой из жёлтого кирпича, на том конце которой Том склонился над раковиной и плещет ледяной водой себе в лицо. У каждого свой способ справляться со стрессом. Билл представляет кристально чистую каплю, бегущую по подбородку вниз, на грудь, потом на живот и ниже, и чувствует тепло у себя внутри, а в голове его возникают образы, относящиеся к тому времени, когда Том только начал запускать свои руки ему под футболку, когда они спали вместе. Билл вспоминает его тёплую ладонь, и его больше не тошнит. Билл вспоминает его губы, и что-то в груди не замирает, не сковывается на мгновение, чтобы потом рухнуть. Рия вдруг становится такой незначительной и просто нелепой – как и пытался её выставить Том – что Билл не может усидеть и вскакивает с сидения. Но атмосферу трамвая это не нарушает. Полицейский ещё раз откашливается, парочка на другом конце трамвая удобнее устраивается в объятиях.
Билл вдруг понимает, где ему сейчас хочется быть. Понимает, что ему хочется делать. Он уже не помнит образов разбитых кулаков и сладкой боли, которые он нежно лелеял последние несколько дней. Не помнит всех тех обидных и грубых слов, которые с жадностью копил по мере возникновения в голове, чтобы однажды вывалить на Тома вместе с неумелыми пинками и ударами. Самая страшная, самая последняя и категоричная идея о распаде группы сделалась вмиг идиотской, смешной и нелепой.
Трамвай останавливается – он проехал всего остановку – и Билл выскакивает обратно во мглу, которая стала ещё гуще. Путь наверх длиннее и промозглее короткого тёплого спуска в трамвае. Мир будто замер, залитый подрагивающим под фонарями туманом. Ни звука, ни единого живого существа здесь, снаружи, внизу, в настоящем Лос-Анджелесе. Не с кем разделить тепло, только вывески и витрины, только покрытые каплями горбатые спины автомобилей. Только фонари, снова и снова протягивающие к Биллу свои бледные лучи.
Он бежит вверх по мощённой дороге, спотыкаясь, бесшумно шлёпая по лужам, оскальзываясь на листьях. Всё выше и выше, прочь из замёрзшего ада.
Мгла расступается перед ним на вершине холма, становится реже, и он уже видит кованый забор, и автомобиль на подъездной дорожке, и пальмы, прикрывающие светящийся жёлтым фонарь. Дом спит, как, наверное, и Том. В окнах нет света, дом затих. Билл быстро проходит через калитку, бежит к своему домику, который могло уже унести прочь из Канзаса. Там его ждут его личная Дороти и целых четыре Тото разных размеров.
Он тихо прикрывает дверь, оставляет смятую пачку там, где взял. Бесшумно поднимается по лестнице, сбрасывая покрытую каплями куртку где-то по пути. Том лежит на кровати, беспомощно подобрав ноги, не раздевшись и не расстелив постель. Один из лучей фонаря ложится ему на лицо. Билл осторожно подбирается к Тому сзади, обнимает, целует в шею над воротом футболки. Том ворчит во сне и прижимает к груди его руку.
Билл засыпает, уткнувшись носом в его плечо. Постель пахнет духами Рии, но это неважно.
Как обычно, короткая предыстория, укладывающаяся в строчку "вчера у нас был туман".
Почему оно так.Я думаю, уже давно понятно, что на моё вдохновение, или что ещё, влияет погода и степень моей влюблённости, которая немного оттеняет мою самокритичность и пополняет запас позитива и всего такого. На время, правда.
Энивей, вчера был туман, и это было обалденно. Даже при том, что я всё время напрягалась, когда на расстоянии десяти шагов от меня кто-то появлялся. Опыт чтения Кинга тоннами сказывается, знаете ли.
Вот. Впервые, наверное, гуляла без музыки при рабочих наушниках. Тихо было, будто весь мир вымер. Ник, ты недавно познакомился с Cry of Fear, наверное, ты меня поймёшь. Потом на обратном пути включила таки тихо-тихо Sweet LA Гэвина и продолжила восхищаться миром вокруг себя уже под едва различимый джааааааз, да. Хотя это не совсем джаз, ну да ладно.
Плюс благодаря всё тому же Нику и новому жёсткому диску, я планирую перепройти LA Noire. В первый раз меня почти покорило, даром что виснет игра на моём компе прилично. Но атмосферу фризами не убить, по крайней мере, в данном случае, так что, осилив Dishonored, Bully и чего-то там ещё, я примусь, наверное, за Нуар. Буду играть как советовала игромания - по делу в день, как детективный сериал или рассказик на ночь. Омномном, мужчины в шляпах всё ещё влекут меня в свой старый мир.
Ну так вот. Песня + погода = новый фанфик. Оставалось найти героев, и да, я влезла в фандом Tokio Hotel. Последнее время я варюсь в нём как в питательном бульончике, так что сходила я недалеко.
Просто, знаете, оно так здорово сложилось у меня в голове, и это было такое облегчение. Тем более, что для меня не Том с Биллом герои, а сам ЛА, трамваи, фонари, мгла и пальмы. Для меня, как обычно, важнее выебать мозг, чем рассказать историю
А ещё там есть несколько до одури топорных аллюзий.
Tokio Hotel, Том/Билл, Лос-Анджелес, G, невнятный жанр, как обычно. С натяжкой вычитано.
Sweet LAГрохот закрывшейся двери утопает в вечерней мгле, но ярко звучит у Билла в голове, поэтому он стоит пару секунд на крыльце, сжимая пульсирующие виски, силясь подавить шум. Или чтобы не заплакать.
Он может видеть, не видя сквозь стены, как Том отмирает посреди гостиной, рассеяно осматривается, ища Билла, может быть, на диване или у лестницы. Потом слышит, не слыша ничего, кроме звука срывающихся с листьев капель, как Том шлёпает босыми ногами по кафельному полу кухни, от одного шкафчика к другому, жаждая найти последнюю оставшуюся, уже початую, пачку сигарет. Он не найдёт её, потому что Билл сжимает тщедушную картонку, ломая сигареты, в кулаке, прижатом к голове.
Когда Билл отпускает виски, ему кажется, что он в голливудской галлюцинации. Он моргает на тот случай, если всё же заплакал, и это слёзы так застилают ему глаза. Но глаза сухие, даже слишком сухие, до неприятного ощущения насыпанного в них песка, а дымка не пропадает. Он поднимает взгляд вверх, к сюрреалистичным гигантским окутанным прозрачной ватой пальмам, сквозь которые к нему тянет свою желтоватую пятерню фонарь. Он не слышит ничего – ни своих собственных шагов, ни дыхания – только срывающиеся с их огромных листьев капли, разбивающиеся о гравий на подъездной дорожке. Шлепок и хруст. Шлепок и хруст. Вот так вода побеждает камень.
Он разжимает сигареты, поправляет куртку. Ограду, что в пяти шагах, почти не разглядеть, она тоже укутана мглой. Проезжающий мимо автомобиль – может быть, шикарный бьюик? – выхватывает несколько её прутьев, золотит капли на кованом металле, и Билл, завороженный, идёт к ней по дорожке из белого кирпича, застеленного жёлтыми листьями.
С холма кажется, что Лос-Анджелес утонул в молоке. Туман такой плотный, что Билл не сразу рассматривает трамвай, несущийся на него снизу, из ада красных кирпичных пятиэтажек с пафосными мезонинами и огромных мелких фонтанов, морского бриза и выстрелов, отражающихся от заводских стен. Там, внизу, стоят погружённые в вечернюю известь магазины с огромными витринами, просящими кирпича, банки с необъятными колоннами, пабы с деревянными ступенями и вагончики-забегаловки с обитыми красной дешёвой кожей диванами.
Билл вдруг понимает, как ему хочется жить, и закуривает. Дым в его лёгких растворяет его злость, и он выдыхает её тонкой белой струйкой, которая на несколько мгновений замирает во влажном воздухе прежде, чем растаять. Билл чувствует приторную сладость табака и своей обиды на губах и воротнике куртки. Он затягивается, и дым, смешавшийся с мглой, впервые за последние несколько лет, впервые за последнюю тысячу сигарет, дурманит его, как в самом начале. И так же, как в самом начале, его губы, уставшие от улыбки, блаженно вытягиваются в линию, а натруженные уголки чуть приподнимаются. Он делает ещё одну дурманящую затяжку, тушит сигарету и начинает своё путешествие.
Город внизу – набор разноцветных пятен, жёлтых, синих, красных. Два маленьких огонька слева – остановилось такси, мигающий жёлтый светлячок справа – полицейская машина заворачивает за угол. И всё это в полном безмолвии, только шлепки и шорохи, шлепки и шорохи. Пока Билл идёт вниз, мимо бесшумно проносятся автомобили, оставляя за собой короткую дорожку света. С глухим, почти неслышным грохотом проезжает трамвай, сначала возникая из мглы, как огромный цеппелин когда-то возникал из облаков, а потом, так же легко и тяжеловесно одновременно, ныряет обратно, и Билл замечает только уютный домашний свет в его вагоне.
Билл ждёт секунду, потом бежит. Дорога за его спиной плавно переходит в сизое небо, а мгла сглаживает углы. Она поглощает шлёпанье его шагов по лужам, поглощает его злость, замещая её неповторимой лос-анджелесской меланхолией, пропитанной запахом табака и свеженамоченного асфальта.
Он успевает зайти в последнюю дверь трамвая, и слушает, как, закрываясь, она шепчет за его спиной. В вагоне уютно, как дома или в баре – оранжевые лампы под потолком, запотевшие окна и меньше десятка сонных пассажиров. Билл садится на свободное место.
Полицейский, прислонившийся к окну, глухо покашливает. Билл знает, что творится в его голове. Знает, что стены домов, оклеенные рекламой и вывесками, которые выхватывают фары трамвая, в сонном, галлюцинирующим во мгле разуме искривляются, становятся моложе и ярче, как и сам полицейский. Возможно, ему кажется, что вместо синей фуражки на нём серая фетровая шляпа, а вместе формы, которая уже не по размеру, плащ или пиджак. Возможно, ему кажется, что седина на его висках означает сейчас не опасную близость пенсии, а мудрость. Возможно, ему кажется, что он едет не домой, где его ждёт тощая и сухая жена, не знающая, кажется, что эра героинового шика прошла, ждёт его с пультом от телевизора и протекающей трубой в ванной, а на новое дело. Возможно, ему кажется, что это роковая женщина в красном, классическая голливудская стерва со светлыми вьющимися волосами, села рядом с ним, чтобы утащить его прочь из переполненной рутиной реальности к новым приключениям.
Но это всего лишь Билл - в своей аляповатой куртке и с растрёпанными светлыми волосами, плохо выбритый, уставший, но уже не злой.
Трамвай несётся вниз; потом он поднимется вверх, продираясь сквозь мглу к мескалиновым пальмам и божественному рукопожатию фонаря над дорожкой из жёлтого кирпича, на том конце которой Том склонился над раковиной и плещет ледяной водой себе в лицо. У каждого свой способ справляться со стрессом. Билл представляет кристально чистую каплю, бегущую по подбородку вниз, на грудь, потом на живот и ниже, и чувствует тепло у себя внутри, а в голове его возникают образы, относящиеся к тому времени, когда Том только начал запускать свои руки ему под футболку, когда они спали вместе. Билл вспоминает его тёплую ладонь, и его больше не тошнит. Билл вспоминает его губы, и что-то в груди не замирает, не сковывается на мгновение, чтобы потом рухнуть. Рия вдруг становится такой незначительной и просто нелепой – как и пытался её выставить Том – что Билл не может усидеть и вскакивает с сидения. Но атмосферу трамвая это не нарушает. Полицейский ещё раз откашливается, парочка на другом конце трамвая удобнее устраивается в объятиях.
Билл вдруг понимает, где ему сейчас хочется быть. Понимает, что ему хочется делать. Он уже не помнит образов разбитых кулаков и сладкой боли, которые он нежно лелеял последние несколько дней. Не помнит всех тех обидных и грубых слов, которые с жадностью копил по мере возникновения в голове, чтобы однажды вывалить на Тома вместе с неумелыми пинками и ударами. Самая страшная, самая последняя и категоричная идея о распаде группы сделалась вмиг идиотской, смешной и нелепой.
Трамвай останавливается – он проехал всего остановку – и Билл выскакивает обратно во мглу, которая стала ещё гуще. Путь наверх длиннее и промозглее короткого тёплого спуска в трамвае. Мир будто замер, залитый подрагивающим под фонарями туманом. Ни звука, ни единого живого существа здесь, снаружи, внизу, в настоящем Лос-Анджелесе. Не с кем разделить тепло, только вывески и витрины, только покрытые каплями горбатые спины автомобилей. Только фонари, снова и снова протягивающие к Биллу свои бледные лучи.
Он бежит вверх по мощённой дороге, спотыкаясь, бесшумно шлёпая по лужам, оскальзываясь на листьях. Всё выше и выше, прочь из замёрзшего ада.
Мгла расступается перед ним на вершине холма, становится реже, и он уже видит кованый забор, и автомобиль на подъездной дорожке, и пальмы, прикрывающие светящийся жёлтым фонарь. Дом спит, как, наверное, и Том. В окнах нет света, дом затих. Билл быстро проходит через калитку, бежит к своему домику, который могло уже унести прочь из Канзаса. Там его ждут его личная Дороти и целых четыре Тото разных размеров.
Он тихо прикрывает дверь, оставляет смятую пачку там, где взял. Бесшумно поднимается по лестнице, сбрасывая покрытую каплями куртку где-то по пути. Том лежит на кровати, беспомощно подобрав ноги, не раздевшись и не расстелив постель. Один из лучей фонаря ложится ему на лицо. Билл осторожно подбирается к Тому сзади, обнимает, целует в шею над воротом футболки. Том ворчит во сне и прижимает к груди его руку.
Билл засыпает, уткнувшись носом в его плечо. Постель пахнет духами Рии, но это неважно.
@темы: слэш, Tokio Hotel, фанфик, combustible lemons
-
-
17.10.2012 в 17:06На самом деле да, сейчас, как мне кажется погодка именно в стиле Cry Of Fear, особенно вечерами, если не по большим улицам идти. Тяжелая такая же, в предчувствии чего-то нехорошего. Даже не знаю почему.)
А Коул и Ко круты.) Я поначалу так сопротивлялся, не хотел играть, думал, мол, не мое... Ан нет, мое! И оно бесконечное!) И меня бесит рой. XDD А вот Стефан мне нра. Кстати, напомни-ка про стой тамошний ОТП? =3
Но Токио Хотел... Это так... неожиданно, честное слово!))) Просто я уж сто лет муз группами не интересуюсь, хотя когда-то с них и начиналось мое... все.))
-
-
17.10.2012 в 17:52и ещё Келсо/Коул, может быть. вообще мне Джек как-то импонирует.
ну и Эльза. всё-таки, считаю, главный пейринг в игре удался. они с Коулом такая пара прям. я в конце отчасти слезу пустила из-за этого.
что про сам фик скажешь?)
-
-
17.10.2012 в 18:01Коул/Стефан Да, да и еще раз да! *_________* Ми ту!
Фик... ну знаешь у тебя всегда все такое глубокое такое образное, вот читаешь и ощущаешь прям как на самом деле... температура, форма, свет... Но я совсем не знаю парней из группы, мне как-то сложно судить поэтому.) не могу отделаться от мысли, как я неодобряю все их пирсинги и татуировки. X`D
У тебя всегда очень красивые и пронзительные вещи. Но сквозит какая-то жуткая безысходность. \
А по игре-то фик будет?))))
-
-
17.10.2012 в 18:06да я, честно признаться, сама их не знаю хорошо, но мне нужны были персонажи, чтобы кто-то ходил и что-то делал. я так люблю, когда персонажи что-то делают и куда-то ходят, ю ноу.
если я пройду, то, может быть. я когда-то хотела написать из разряда "все любят Коула" со всеми напарниками
чую, опять буду агриться на допросы. бывало, раз по пять перезагружалась, чтобы хотя бы один верный вопрос задать. они реагируют как-то не очень логично относительно вопроса, я всегда правду принимала за ложь =/
-
-
17.10.2012 в 18:27Напиши, напиши!)))) Просто я сам не осилю, но в тебя я верю!)))
Ах вот я-то сколько раз перезагружал поначалу - стыдобаааа! Это щас как-то поднавострился.))