DRELL ME! NOW! ON THE TABLE!
Хороший шиппер - делающий шиппер 
Даже если он делает что-то, что делаю я.
Приступ спонтанногобезумия фика от несколько дней непрерывного прослушивания The Rains Of Castamere. 
Lost Girl, Валькубус, PG, АУ после сцены в ванной (включительно), ангст не вычитано
И ещё, читать дальшеспиннер - это вот это
. А не штука для бисера, вдруг что 
How It EndsТэмзин всё это видела уже не раз. Такие как Бо – они кажутся необычными до тех пор, пока не срываются на дорогу, протоптанную задолго них, заставленную знаками, предупреждающими, куда она ведёт. Но они всё равно добровольно ступают на неё, и не сходят, пока не умирают, и тогда они больше не необычные; тогда они уже больше не живые.
Они как маячки на длинной временной линии. Тэмзин думает о них так. Но вся эта линия, кажется, пересекает лабиринты какого-то старого замка – каждый новый зал - точная копия предыдущего; в каждом одинаково темно, одиноко и холодно. И Тэмзин уже больше не может понять, когда она и где она.
Ей кажется, что она сидит на полной заноз бочке, а вокруг бегают оборванные дети и фыркают лошади, а Акация покупает им поесть. Она сидит и поглаживает эфес кинжала, и смотрит куда-то в серую пустоту за обгорелой чёрной стеной крепости, чувствуя, как холод подступающей осени пробирается под одежду. И где-то совсем рядом с ней Бо машет мечом – смешная, перемазанная грязью Бо, которая отказывается сдаваться даже после того, как её снова макнули в лужу.
Тэмзин хочется улыбнуться, когда тёмные глаза Бо находят её в углу, на бочке, но пространство и время сводит ей челюсти, и она только отводит взгляд, подбрасывая кинжал на ладони.
Потому что это, возможно, не Бо, а кто-то другой.
Потому что она, возможно, не в 17 веке, а в 21.
Потому что она, возможно, сидит сейчас в тёплой гостиной, с яблоком в одной руке и столовым ножом в другой, и смотрит, как призраки лошадей, погибших на поле брани, проходят сквозь стены вместе с тем, как Бо встряхивает волосами.
Ему всегда нужны такие, как она – которые не хотят подчиниться и плюют против ветра даже после того, как им доходчиво объяснили, насколько неприятные последствия это имеет. Это тупость, думает Тэмзин, непроходимая тупость, но настолько искренняя и непосредственная, что это подкупает. Как и острый ум, она цепляется за тебя, и не успокаивается, пока не разводит внутри тебя целую колонию надежды и чувства, как худший из паразитов.
Из её рта вырываются несколько пузырей.
У Бо такие сильные руки.
Тэмзин думает ещё об одной. Они познакомились под мигающей лампой у стойки гарлемского бара, и курили одну сигарету, и Тэмзин кажется, что у неё были очень тёмные карие глаза и длинные волосы, хотя, скорее всего, это была бродвейская голубоглазая блондинка в образе «Я-Дейзи-Бьюкен».
Они докуривают и допивают; они танцуют; они смеются вслед квадратному такси; они принимают вместе ванну; и у Тэмзин такие сильные руки.
Волосы Бо расползаются по глади воды, Тэмзин пытается не закрывать глаза. Она отчётливо слышит сбивчивый джазовый ритм, рождающийся из эха вакуума и мягкого давления воды, и видит, что к её горлу тянутся её собственные руки.
Такие сильные руки.
Бо разжимает пальцы и с силой вытаскивает её из воды, сквозь волну звуков и комки мыльной пены, раздражающей глаза. Тэмзин чувствует себя заново рождённой, выдранной из тёплого жидкого рая в объятия шумного мира с жёстким холодным кафельным полом и гудением старых труб вместо джаза.
И с Бо.
Со всеми ними.
Рождение – самый большой стресс, какой может случиться с кем-нибудь за период его существования.
А смерть – это воздушный вишнёвый десерт.
Тэмзин знает. Тэмзин в этом профи.
Тэмзин мажет ей нос вишнёвым десертом. Кажется, это Бо, но что-то неправильное есть в том, что они сидят на вершине стеклянного купола, а вокруг вьются спиннеры.
У Бо не было спиннера.
У Бо было горбатое квадратное такси с кожаным чемоданом вместо багажника.
Или у Бо была лошадь?
Тэмзин мажет ей нос вишнёвым десертом. Она смеётся. У Тэмзин сводит челюсть. Звон мечей складывается в замысловатый джазовый рисунок, смягчённый подводной тишиной, сквозь которую слышно журчание.
На ней простая туника и цветок в волосах, и они сидят у фонтана, и смотрят, как над холмом медленно двигается солнце, и обнажённые юноши барахтаются в пыли, а весьма уродливый бывший центурион кричит им и кидает камнями. O tempora, o mores.
Она так хорошо плетёт венки. Тэмзин смотрит на её пальцы – пальцы сильных рук доктора. Тэмзин усмехается и думает, оценит ли Бо, что когда-то она сама была доктором. Но это, вроде бы, не Бо, и смех она принимает на свой счёт, и они валятся со смехом на траву, и она легонько бьёт Тэмзин в плечо, а потом долго целует. И золотой свет солнца путается в локонах волос и в гриве коня и в дырах между камнями и в сигаретном дыме и в щелях между досками старого канадского дома и в стеклянных пластинах и ещё в тысяче маленьких ловушек, каждую из которых Тэмзин видит здесь и сейчас, пока целует Бо в ожившем вестерне.
Она знает, что они не сдадутся; она знает, куда они придут. Она знает каждое слово, которое они скажут, и она знает каждый оттенок боли, которую ей предстоит почувствовать.
Они так и будут говорить, и говорить, и говорить, а она будет зажимать голову руками, и пить, и пить, и пить, и смотреть, как пустеет крепостной двор, и как стражники ищут девушку, так умело махавшую мечом, и как полиция опрашивает соседей, показывая фотографию бродвейской старлетки, и как монахини в храме и старый уродливый центурион пускают венки по реке, и как воет волк, и как кто-то находит початую банку вишнёвого джема на вершине стеклянного купола.
Они говорят и говорят, и она целует их губы, и она смотрит в их глаза, и она говорит им: ты самая живая, кого я встречала в своей жизни.
И проглатывает вместе со слезами: на данный момент.
Даже если он делает что-то, что делаю я.
Приступ спонтанного
Lost Girl, Валькубус, PG, АУ после сцены в ванной (включительно), ангст не вычитано
И ещё, читать дальшеспиннер - это вот это
. А не штука для бисера, вдруг что How It EndsТэмзин всё это видела уже не раз. Такие как Бо – они кажутся необычными до тех пор, пока не срываются на дорогу, протоптанную задолго них, заставленную знаками, предупреждающими, куда она ведёт. Но они всё равно добровольно ступают на неё, и не сходят, пока не умирают, и тогда они больше не необычные; тогда они уже больше не живые.
Они как маячки на длинной временной линии. Тэмзин думает о них так. Но вся эта линия, кажется, пересекает лабиринты какого-то старого замка – каждый новый зал - точная копия предыдущего; в каждом одинаково темно, одиноко и холодно. И Тэмзин уже больше не может понять, когда она и где она.
Ей кажется, что она сидит на полной заноз бочке, а вокруг бегают оборванные дети и фыркают лошади, а Акация покупает им поесть. Она сидит и поглаживает эфес кинжала, и смотрит куда-то в серую пустоту за обгорелой чёрной стеной крепости, чувствуя, как холод подступающей осени пробирается под одежду. И где-то совсем рядом с ней Бо машет мечом – смешная, перемазанная грязью Бо, которая отказывается сдаваться даже после того, как её снова макнули в лужу.
Тэмзин хочется улыбнуться, когда тёмные глаза Бо находят её в углу, на бочке, но пространство и время сводит ей челюсти, и она только отводит взгляд, подбрасывая кинжал на ладони.
Потому что это, возможно, не Бо, а кто-то другой.
Потому что она, возможно, не в 17 веке, а в 21.
Потому что она, возможно, сидит сейчас в тёплой гостиной, с яблоком в одной руке и столовым ножом в другой, и смотрит, как призраки лошадей, погибших на поле брани, проходят сквозь стены вместе с тем, как Бо встряхивает волосами.
Ему всегда нужны такие, как она – которые не хотят подчиниться и плюют против ветра даже после того, как им доходчиво объяснили, насколько неприятные последствия это имеет. Это тупость, думает Тэмзин, непроходимая тупость, но настолько искренняя и непосредственная, что это подкупает. Как и острый ум, она цепляется за тебя, и не успокаивается, пока не разводит внутри тебя целую колонию надежды и чувства, как худший из паразитов.
Из её рта вырываются несколько пузырей.
У Бо такие сильные руки.
Тэмзин думает ещё об одной. Они познакомились под мигающей лампой у стойки гарлемского бара, и курили одну сигарету, и Тэмзин кажется, что у неё были очень тёмные карие глаза и длинные волосы, хотя, скорее всего, это была бродвейская голубоглазая блондинка в образе «Я-Дейзи-Бьюкен».
Они докуривают и допивают; они танцуют; они смеются вслед квадратному такси; они принимают вместе ванну; и у Тэмзин такие сильные руки.
Волосы Бо расползаются по глади воды, Тэмзин пытается не закрывать глаза. Она отчётливо слышит сбивчивый джазовый ритм, рождающийся из эха вакуума и мягкого давления воды, и видит, что к её горлу тянутся её собственные руки.
Такие сильные руки.
Бо разжимает пальцы и с силой вытаскивает её из воды, сквозь волну звуков и комки мыльной пены, раздражающей глаза. Тэмзин чувствует себя заново рождённой, выдранной из тёплого жидкого рая в объятия шумного мира с жёстким холодным кафельным полом и гудением старых труб вместо джаза.
И с Бо.
Со всеми ними.
Рождение – самый большой стресс, какой может случиться с кем-нибудь за период его существования.
А смерть – это воздушный вишнёвый десерт.
Тэмзин знает. Тэмзин в этом профи.
Тэмзин мажет ей нос вишнёвым десертом. Кажется, это Бо, но что-то неправильное есть в том, что они сидят на вершине стеклянного купола, а вокруг вьются спиннеры.
У Бо не было спиннера.
У Бо было горбатое квадратное такси с кожаным чемоданом вместо багажника.
Или у Бо была лошадь?
Тэмзин мажет ей нос вишнёвым десертом. Она смеётся. У Тэмзин сводит челюсть. Звон мечей складывается в замысловатый джазовый рисунок, смягчённый подводной тишиной, сквозь которую слышно журчание.
На ней простая туника и цветок в волосах, и они сидят у фонтана, и смотрят, как над холмом медленно двигается солнце, и обнажённые юноши барахтаются в пыли, а весьма уродливый бывший центурион кричит им и кидает камнями. O tempora, o mores.
Она так хорошо плетёт венки. Тэмзин смотрит на её пальцы – пальцы сильных рук доктора. Тэмзин усмехается и думает, оценит ли Бо, что когда-то она сама была доктором. Но это, вроде бы, не Бо, и смех она принимает на свой счёт, и они валятся со смехом на траву, и она легонько бьёт Тэмзин в плечо, а потом долго целует. И золотой свет солнца путается в локонах волос и в гриве коня и в дырах между камнями и в сигаретном дыме и в щелях между досками старого канадского дома и в стеклянных пластинах и ещё в тысяче маленьких ловушек, каждую из которых Тэмзин видит здесь и сейчас, пока целует Бо в ожившем вестерне.
Она знает, что они не сдадутся; она знает, куда они придут. Она знает каждое слово, которое они скажут, и она знает каждый оттенок боли, которую ей предстоит почувствовать.
Они так и будут говорить, и говорить, и говорить, а она будет зажимать голову руками, и пить, и пить, и пить, и смотреть, как пустеет крепостной двор, и как стражники ищут девушку, так умело махавшую мечом, и как полиция опрашивает соседей, показывая фотографию бродвейской старлетки, и как монахини в храме и старый уродливый центурион пускают венки по реке, и как воет волк, и как кто-то находит початую банку вишнёвого джема на вершине стеклянного купола.
Они говорят и говорят, и она целует их губы, и она смотрит в их глаза, и она говорит им: ты самая живая, кого я встречала в своей жизни.
И проглатывает вместе со слезами: на данный момент.